Иван Новиков - Золотые кресты

Секунда молчания, задержавшись в воздухе дольше, чем можно, медля уйти, прошла-таки и сменилась общим буйным и напряженным волнением.

Странно: спокойная выдержка Кривцова, вместо того, чтобы их укрепить, как-то ослабила стойкость его защищавших, точно, мол, сам за себя постоит, а нападавших озлобила. Было мало сначала, но потом возросло их число. Они придвинулись ближе к столу, где стоял Кривцов.

— Он, паскуда такая, — гремел уже новый оратор, — только других обличать, только знакомую власть разносить, а сам этим, гляди, не чужие — свои следы заметает. Что он тут — ишь ты, рыцарь какой! — всех девок у нас отобьет. Как бы не так! И мы любим сладко поспать. Не одни монахи — ха-ха! А о себе что ж молчишь, черт ты эдакий Мерзавец ты, жид! Да твою жидовскую морду не только бутылкой, каблуком бы тебя, сапогами — на пол тебя, изувечить тебя. Вот тебе что следовает!..

Старик стал ногами на стул и жадными глазами смотрел на Кривцова. Тот вздрогнул, когда помянули о «девках». Опустил голову и уже не поднимал ее, все такой же бледный, как прежде.

Вдруг кто-то добрался, подлез к нему, неожиданно вырос возле стола во весь рост и, развернувшись, во всю свою мочь ударил Кривцова.

Лицо сразу окрасилось кровью и опустилось от удара еще покорней и ниже. Губы что-то беззвучно шептали.

Вскрикнули женщины.

Кто-то вступиться попробовал.

— Не трогайте их… Пусть… — махнул рукою Кривцов. И те оставили.

— Бейте еще… — тихо докончил он.

Никто не трогался с места. Примолкли все. Вдруг раздался резкий голос того человека, что бросил бутылкой.

— Что, жида стало жалко? Ах, мразь вы несчастная!

И, подойдя вплотную к Кривцову, ударил его опять прямо в лицо.

Мразь не заставила ждать себя. Плотного кучей навалились они на Кривцова и поволокли, давя и пиная ногами.

Осталась картина в глазах старика, — он словно застыл, следя за исчезающим и выплывающим снова на секунду одну лицом Кривцова.

Осталось:

Бледный, С тонкой застывшей улыбкой, в ней мука и радость, с закрытыми плотно глазами — Кривцов. Нет, уже не Кривцов. Это кто-то другой. Его волокли, истязали. Он отдался мучителям. Он был покорен, и ни на секунду в лице не было злобы, ни ужаса. Был прекрасен влекомый и избиваемый человек в этом притоне.

Хлынула на улицу толпа, — выволокли вон, на панель избитое тело. В комнате остались две женщины. Было великое страдание на лице той, что была в белой шали. Тихонько, маленьким женским крестом крестила она удалявшихся. Девушка в красном шарфе подняла лицо, и какое — то застывшее, стеклянное удовлетворение было на нем.

— Святой ты мой… Милый ты мой… — шептала, крестя, женщина в белом платке.

— Если бы не избили его, — звонким и металлическим голосом сказала другая, — я бы сама расправилась с ним. Вот. Приготовила. И она подняла в руке пузырек с тяжелою жидкостью.

— Я плеснула бы ему прямо в лицо, — пояснила она. — Пусть бы узнал тогда, есть ли на свете Бог.

Обратно хлынули в подвал с улицы. Старик еле пробился навстречу — туда, где остался Кривцов.

Возле тела стояло в недоумении немного людей, хотевших помочь Кривцову и не знавших, что сделать.

— Помогите мне донести до извозчика. Я к себе его отвезу. Помогли, уложили почти безжизненный труп. Старик заботливо обнял его. Извозчик поехал.

— Сберегите его, — сказал кто-то вслед.

Проезжая мимо «Аркадии» — единственного светлевшего здания, ибо была уже поздняя ночь, — заметил старик знакомый силуэт у подъезда.

«Везет мне сегодня», — брезгливо подумал он, угадав фигуру Верхушина.

Действительно, это был он и стоял радом с нарядной высокого дамой, надвинув на лоб края своей шляпы. Бил прямо в глаза яркий электрический свет. Верхушин держал даму под руку и что-то, смеясь, говорил ей. Но больше говорил всею фигурой своей — с тощими расставленными ножками, с противным изгибом спины. Дама была высокая, плотная, и Верхушин очень проигрывал рядом с ней, но, видимо, совсем не замечал этого, держался героем.

Старику показалось, что даже шляпа не скрывает пышную призрачность его облезающего черепа. Что-то сияло вокруг головы — обманный венчик святого.

И это после такого-то вечера!

Больная обида за Надежду Сергеевну вновь обожгла старика. Если бы знала она, если бы видела в эту минуту Верхушина!

Перед ее красотой всегда преклонялся старик и страшно ценил, что она среди всех всегда сама по себе. Половина неприязни к Верхушину еще оттого, что так донельзя противоестественна внешняя близость его к этой особенной, как казалось, загадочной женщине.

Еще раз обернулся.

Огромная шляпа с яркими перьями качнулась, давая согласие. Подъехала пара. Верхушин с дамою сели.

Подумал с тревогой старик: не за нами ли?

Ему не хотелось, чтобы Верхушин видел теперь его. Но пара повернула именно следом за ними.

— Пошел скорей!

Однако, извозчику трудно было торопиться в гору. Это старика рассердило.

— Тебе говорят, поезжай скорей! — крикнул он громко.

От удара кнутом лошадь рванулась вперед, но только рванулась, только сильней заходили тощие плечи животного, — толку из этого никакого не вышло. Тело Кривцова, тяготея к земле, качнулось от толчка очень сильно, и старику пришлось подвинуть его ближе к себе. Несмотря на худобу человека, тело его, избитое и беспомощное, казалось тяжелым и грузным. На лице уже не было теперь никакой красоты. Это было обыкновенное пьяное, подбитое во многих местах лицо. В углах рта вместе с кровью запеклась и слюна, приклеив кончики тонких усов.

Омерзение шевельнулось в душе старика, но он подавил его.

Дорога круто шла в гору. Лошадь подвигалась вперед очень медленно. Пара сзади догнала, и кучер пустил лошадей тоже шагом.

— Куда торопиться нам, — услышал старик голос Верхушина. — Я люблю длить наслаждение. Я уже в воображении моем вижу вас такой, какая вы есть… Наконец-то…

— А вдруг ошибетесь! — с глуповатым и сочным смехом возразила женщина.

Слова едва долетели, но смех был явственно слышен, и по одному этому смеху ярко увидел старик ее рот. Он был такой же, как у той в кабаке. И трудно было представить ему эту женщину иначе, как в красной полурасстегнутой кофте.

От злобы на самого себя и весь мир он крепко сжал тонкие губы.

— Я ошибусь?.. Я ошибусь?.. — услышал он возбужденный голос Верхушина.

Какое-то движение чудилось там, в глубине коляски, запряженной парой. Волнующей, беспокойной струей добегало оно до ушей старика.

— Я никогда не ошибаюсь! Я в этих вещах не дурак! Был голос уже сдавленный страстью, кровью бунтующей перехваченный, срывающийся в темных изломах.

— Оставьте! Оставь! — Женщина ударила спутника по рукам. — Ты же хотел погодить!