Чарльз Диккенс - Лавка древностей. Часть 2

— Хорошій, добрый мальчикъ, расхваливалъ его какъ-то могильщикъ;- когда умеръ его старшій братъ — смѣшно сказать старшій: этому-то старшему было всего семь лѣтъ, — онъ страсть какъ убивался по немъ.

Дѣвочка вспомнила, что ей говорилъ учитель. Та истина, которую онъ тогда развивалъ передъ ней, еще разъ подтверждалась на этомъ ребенкѣ.

— Съ тѣхъ поръ онъ сталъ какъ-то покойнѣе, но это, разумѣется, не мѣшаеть ему иной разъ порядкомъ-таки шалить. Голову даю наотрѣзъ, что вы уже съ нимъ побывали у колодца.

— Нѣтъ, не были. Я боюсь этого колодца, да мы туда и дороги не знаемъ.

— Пойдемте со мной. Я еще мальчишкой хаживалъ туда.

Они спустились по узенькой лѣстницѣ въ склепъ и остановились подъ арками. Кругомъ мракъ.

— Вотъ онъ тутъ, сказалъ старикъ. — Смотрите, держитесь за меня, когда я буду открывать крышку, а то, чего добраго, споткнетесь и полетите внизъ. Я ужъ слишкомъ старъ, т. е. меня ревматизмъ одолѣлъ, поэтому я не могу наклоняться.

— Какъ здѣсь страшно, какъ темно! воскликнула Нелли.

— Посмотрите-ка туда.

И онъ ей указалъ пальцемъ на дно. Дѣвочка посмотрѣла внизъ.

— Вѣдь это та же могила, говорилъ старикъ.

— Это правда.

— Мнѣ часто приходить въ голову, что, должно быть, этотъ колодезь вырыли нарочно для того, чтобы церковь казалась еще мрачнѣе и чтобы монахи больше думали о Богъ. Но, говорятъ, его скоро засыпятъ.

Дѣвочка продолжала задумчиво глядѣть въ колодезь.

— Посмотримъ еще, кто до тѣхъ поръ доживетъ. Богъ знаетъ, сколько новыхъ могилокъ выростетъ къ тому времени на кладбищѣ. Это будетъ, во всякомъ случаѣ, не раньше весны.

— «Весной птички опять запоютъ. Какое чудное время весна!» думала дѣвочка, облокотившись въ своей комнатѣ на подоконникъ и любуясь захожденіемъ солнца.

Явившись въ обычный часъ въ контору Брасса, дня два спустя послѣ чаепитія, устроеннаго Квильпомъ въ «Пустынѣ», и не заставъ ни души въ этомъ храмѣ добродѣтели, Дикъ Сунвеллеръ положилъ шляпу на конторку, вынулъ изъ кармана кусочекъ чернаго крепа и принялся прикалыватъ его булавками въ видѣ траурной ленты вокругъ шляпы. Покончивъ съ этой работой, которой онъ остался очень доволенъ, онъ опять надѣлъ шляпу на голову, сильно надвинулъ ее на одинъ глазъ, чтобы придать себѣ еще болѣе мрачный видъ, и, заложивъ руки въ карманы, сталъ медленно шагать по комнатѣ.

— Такая ужъ, видно, моя судьба, разсуждалъ онъ. — Съ самаго дѣтства всѣ мои надежды безслѣдно исчезали. Стоило мнѣ полюбить какое нибудь дерево или цвѣты, и они тотчасъ же засыхали.

Обезсиленный этими печальными размышленіями, онъ остановился передъ кліентскимъ кресломъ и вдругъ бросился въ его распростертыя обьятія.

— И это называется жизнью, продолжалъ онъ съ горькой ироніей, — а, впрочемъ, почему же и нѣтъ? Я совершенно доволенъ. Я буду носить эту тряпицу… Дикъ опять снялъ шляпу съ головы и, держа ее передъ собой, такъ свирѣпо смотрѣлъ на нее, что еслибъ она не стоила ему денегъ, онъ, кажется, растопталъ бы ее ногами, — я буду носить эту тряпицу, какъ эмблему женскаго вѣроломства, въ воспоминаніе о той, съ которой мнѣ уже не доведется ходить по извилистымъ дорожкамъ лабиринта и пить вмѣстѣ розовое вино, и которая своимъ коварнымъ поступкомъ будетъ отравлять мнѣ жизнь до послѣдняго моего вздоха. Ха, ха, ха!

Слѣдуетъ замѣтить, что хохотъ, закончившій этотъ монологъ, былъ отнюдь не обыкновенный веселый смѣхъ, который былъ бы здѣсь совсѣмъ неумѣстнымъ, онъ шелъ бы въ разрѣзъ съ грустныхъ ходомъ мыслей Дика, а такъ называемый сатанинскій смѣхъ, часто раздающійся съ театральныхъ подмостокъ. Дикъ чувствовалъ себя въ мелодраматическомъ настроеніи, поэтому совершенно естественно, что изъ груди его вырвался этотъ адскій хохотъ, долженствующій, согласно театральнымъ преданіямъ, своими тремя слогами изображать смѣхъ дьявола. Удивительная, характерная черта въ этомъ субъектѣ: дьяволъ смѣется въ аду непремѣнно тремя слогами — ни больше, ни меньше.

Дикъ все еще сидѣлъ насупившись въ креслѣ, когда послышался звонокъ у двери; въ ушахъ опечаленнаго Дика онъ отозвался похороннымъ звономъ.

Онъ поспѣшилъ отворить дверь и встрѣтился лицомъ къ лицу съ Чекстеромъ. Члены братства по-своему привѣтствовали другъ друга.

— Какъ вы, однако, рано, чортъ возьми, забираетесь въ эту вонючую бойню, говорилъ гость, держась на одной ногѣ и граціозно балансируя другой.

— Да, немножко раненько, согласился Дикъ.

— Немножко, повторилъ тотъ шутливымъ тономъ, который такъ шелъ къ нему. — Я думаю, что немножко. Да вы знаете ли, дружище, который часъ? Всего-навсего половина десятаго утра!

— Развѣ вы не войдете въ комнату? спросилъ Дикъ. — Кромѣ меня здѣсь никого нѣтъ. — Сунвеллеръ solo. «Это тотъ часъ…»

«— Часъ ночи!»

«— Когда раскрываются могилы…»

«— И мертвецы поднимаются изъ гробовъ», процитировали они въ видѣ діалога, принявъ театральную позу и уже затѣмъ вошли въ контору.

Братья аполлинисты нерѣдко уснащали свою рѣчь лирическими цитатами. Это обыкновеніе служило, такъ сказать, связующимъ звеномъ между братьями и давало имъ возможность парить въ облакахъ, высоко надъ скучной, холодной землей.

— Ну, какъ вы тутъ, батенька, поживаете? спросилъ Чекстеръ, садясь на табуретъ. — Мнѣ надо было заѣхать въ Сити по своему частному дѣлу, такъ думаю, загляну-ка я къ нимъ въ контору, благо былъ по сосѣдству, хотя признаться, я не надѣялся застать васъ такъ рано, такъ чертовски рано.

Дикъ поблагодарилъ гостя за память, а такъ какъ изъ дальнѣйшаго разговора выяснилось, что какъ онъ, Дикъ, такъ и Чекстеръ находятся въ вожделѣнномъ здравіи, молодые люди — таковъ ужъ былъ обычай въ древнемъ братствѣ, членами котораго они состояли, — затянули дуэтомъ народную пѣсню «Все хорошо», закончивъ ее длинной трелью.

— А что новенькаго? спросилъ Дикъ.

— Ровно ничего; чисто, гладко, хоть шаромъ покати. Кстати, что за оригиналъ вашъ постоялецъ! Никакъ не поймешь, что за человѣкъ. Такихъ субъектовъ, я думаю, немного на свѣтѣ.

— А что онъ еще натворилъ?

— Это непостижимо. Представьте себѣ, тутъ Чекстеръ вынулъ изъ кармана продолговатую табакерку, украшенную мѣдной лисьей головой, — теперь онъ завелъ дружбу съ тѣмъ молодымъ человѣкомъ, что прикомандированъ къ нашей конторѣ. Этотъ Абель, самъ по себѣ ничего, но ужъ такая тихоня, что не дай Богъ, — настоящая размазня. Вотъ съ этой-то размазней онъ и подружилъ. Ну, скажите на милость, неужели-жъ онъ не могъ выбрать кого нибудь получше, съ кѣмъ бы можно было перекинуться словомъ, другимъ, кто очаровалъ бы его своими манерами, своими разговорами? Я не говорю, и у меня есть свои недостатки…