Герберт Уэллс - Грядущие дни

Однажды они встретились на своем обычном месте — на станции аэропланов. Место это было там, где во времена Виктории Уимблдонская дорога выходила в поля. Но только теперь дело происходило на высоте 800 футов над землей. Отсюда открывался обширный вид на весь Лондон. Но трудно было бы описать это зрелище древнему жителю Лондона XIX века. Пришлось бы ему напомнить о Хрустальном дворце, о больших новых отелях его эпохи (в сущности говоря, это были довольно скромные постройки, хотя они и назывались «слонообразными»), о главных железнодорожных вокзалах. Но только теперь в Лондоне здания были куда обширнее, и кровли их сливались по всем направлениям в одно целое. И над этой непрерывной кровлей вставали целые леса вечно вращающихся турбин. Однако даже из всех этих описаний лондонец XIX века мог бы получить разве что самое смутное представление о том, что для нашей четы было обыденным зрелищем.

В этот день их глазам Лондон казался тюремной оградой, и оба говорили о том, как было бы хорошо уйти отсюда и быть вместе, — быть вместе раньше, чем минут условленные три года. Ждать три года им казалось невозможным и даже преступным.

— До тех пор, — сказал Дэнтон, — мы можем умереть. Впрочем, судя по голосу Дэнтона, у него были великолепные, здоровые легкие…

Их руки сплелись крепче, и Элизабет пришла новая мысль еще ужаснее первой. Даже слезы навернулись на ее блестящие глаза и заструились по румяным щекам.

— До тех пор один из нас может…

У нее не хватило силы вымолвить страшное слово, Однако в условиях жизни теперешнего времени жениться, не имея средств, было бы слишком ужасно, по крайней мере, для тех, кто раньше привык наслаждаться комфортом. В прежнее, сельское время, которое окончилось вместе с XVIII веком, была хорошая пословица «с милым рай и в шалаше». И действительно, в то время самые последние бедняки имели возможность жить в хижинах, увитых цветами, — окна на зеленое поле, над головой небо, а в кустах у самой стены распевают птицы. Но все это давно уже прошло, и люди бедные могли теперь жить только в нижних частях огромного города, а это было уже совсем другое.

Даже в XX веке нижние кварталы городов еще выходили под открытое небо. Они занимали участки с глинистой почвой, пески или болота и были широко открыты дыму соседних фабрик, доступны наводнениям и плохо снабжены водой. В этих кварталах гнездились болезни, поскольку ближайшим богатым соседям не грозила опасность заразиться.

Но в XXII веке рост города вверх, ярус над ярусом, и непрерывность построек скоро привели к иному размещению. Зажиточные классы обитали в роскошных гостиницах, в чертогах поближе к кровле. Рабочее население гнездилось внизу, у самой земли, так сказать, в подвальном этаже.

Здесь образ жизни и даже манеры людей мало отличались от их предков, бедняков из Ист-Энда времен королевы Виктории. Только теперь они уже выработали свое особое наречие. Они жили и умирали внизу; они редко поднимались наверх, если только того не требовали сами условия работы. В таких условиях они рождались и потому переносили эту жизнь без особого ропота. Но для людей из высшего класса, таких как Дэнтон и Элизабет, жизнь внизу казалась ужаснее самой смерти.

— Что нам делать? — спросила Элизабет.

— Не знаю, — сказал Дэнтон.

Он не мог решиться намекнуть ей о наследстве и не был уверен, что Элизабет сочувственно отнесется к идее взять денег взаймы.

— Если уехать в Париж, — сказала Элизабет, — так денег не хватит даже заплатить за проезд. Да и в Париже жить без средств не легче, чем в Лондоне.

— О, если бы мы жили в прежнее время! — пылко воскликнул Дэнтон.

Их воображению даже самые бедные кварталы Лондона XIX века представлялись в романтическом свете.

— Неужто нет никакого выхода? — сказала Элизабет уже со слезами. — Неужели ждать эти долгие три года? Три года… Подумать — тридцать шесть месяцев!..

Терпение человечества не выросло за эти века. Теперь Дэнтон заговорил о том, что уже неоднократно мелькало в его уме. Мысль эта казалась ему до такой степени дикой, что раньше он не хотел относиться к ней серьезно. Но теперь он перевел ее в слова, и она как будто стала более приемлемой.

— Мы могли бы уйти в поле, — сказал он.

— В поле?

Элизабет взглянула ему в лицо: не шутит ли он?

— Ну да, в поле. За те вон холмы…

— Но как жить там? — сказала она. — Где жить?

— Что же? — сказал он. — Люди жили в деревнях.

— У них были дома.

— Там и теперь есть развалины домов и городов. На пашнях они исчезли, но на пастбищах еще остались. Пищевая Компания не хочет тратиться на их разборку. Я это знаю наверное. И даже когда пролетаешь мимо на аэроплане, эти развалины сверху видны совершенно отчетливо. Мы могли бы привести такой дом в порядок собственными руками и поселиться там. Знаешь, это вовсе не так невозможно. Люди приезжают каждый день смотреть за стадами, работать на полях. Мы могли бы уговориться с кем-нибудь насчет доставки пищи.

Она нерешительно помолчала.

— Как странно, — сказала она наконец.

— Что странно?

— Странно так жить. Никто так не живет.

— Ну так что же?

— Так жить было бы странно и очень романтично. Но можно ли так жить?

— Отчего же нельзя?

— Столько вещей нам пришлось бы оставить, — сказала она, — самых необходимых.

— Пускай, — возразил он. — Из-за этих вещей вся наша жизнь стала совсем искусственной.

Дэнтон стал подробно излагать свой план, и каждое новое слово делало этот план как будто более осуществимым.

Элизабет задумалась.

— Там, говорят, есть бродяги, беглые преступники. Дэнтон кивнул головой. Он колебался, не зная, как ответить, и опасаясь, что его слова покажутся ребячеством.

— У меня есть один знакомый, — сказал он наконец и даже покраснел. — Он мог бы мне выковать меч.

Элизабет посмотрела на него, и глаза ее зажглись. Она слыхала о мечах, видела один в Музее. И теперь она подумала о тех минувших днях, когда мужчина не расставался с мечом.

Идея Дэнтона казалась ей неосуществимой мечтой, но, быть может, именно поэтому ей жадно хотелось узнать об этом побольше. И Дэнтон начал рассказывать, все больше воодушевляясь и на лету придумывая новые подробности. Он описывал, как они стали бы жить на воле — точь-в-точь как жили древние люди. И с каждой новой подробностью у Элизабет все больше вырастал интерес к тому, что говорил Дэнтон. Она была из тех девушек, которых привлекает романтизм всего необычайного.

В этот день идеи Дэнтона казались ей неосуществимыми, но назавтра они заговорили об этом снова, и все стало как будто легче и ближе.

— Мы возьмем с собой пищу на первое время, — говорил Дэнтон, — дней на десять или на двенадцать.

В их время пища приготовлялась в виде прессованных плиток, и такой запас пищи не был обременительным грузом.