Генри Филдинг - История Тома Джонса, найденыша

И все же, нисколько не страшась того, что читатель будет повергнут в ужас нашим рассказом, мы не без основания боимся пробудить в нем некоторые иные опасения, чего нам вовсе не хотелось бы: чего доброго, он вообразит, будто мы собираемся прогуляться в волшебное царство и ввести в нашу историю компанию существ, в которых едва ли кто когда-либо серьезно верил, хотя многие безрассудно тратили свое время на описание и чтение их приключений.

И вот, чтобы предотвратить всякие такие опасения, столь роняющие историка, торжественно обещавшею брать материалы только из природы, мы сейчас скажем читателю, кто были эти люди, внезапное появление которых повергло в такой ужас Партриджа, так напугало проводника и несколько озадачило даже мистера Джонса.

Люди, собравшиеся в этом амбаре, были не кто иные, как египтяне, или, в просторечии, цыгане, и теперь они праздновали свадьбу одного из своих земляков.

Невозможно представить себе счастливейшую группу людей, чем здесь собравшиеся. На всех лицах сняло безграничное веселье, и бал их был не вовсе лишен порядка и пристойности. Может быть, даже он отличался большей чинностью, чем иные деревенские собрания, ибо у людей этих есть настоящее правительство и свои особые законы, и все они повинуются одному начальствующему лицу, которое называют своим королем.

Нигде нельзя было также увидеть такого изобилия, как то, которым блистал этот амбар. Здесь не было изысканности и изящества, да их и не требовал здоровый аппетит гостей. Зато здесь были горы свинины, птицы и баранины, и каждый приправлял их таким соусом, какого не состряпать самому лучшему дорогому французскому повару.

Эней в храме Юноны —

Dum stupet obtutuque haeret defixus in uno [304] И изумлен, и стоит, единым окован гляденьем (лат.). Dum stupet… — Вергилий, «Энеида» (I, 495). ( прим. А. Ф.). ,

— был не больше ошеломлен, чем наш герой при виде открывшегося ему в амбаре зрелища. Пока он с изумлением осматривался кругом, человек почтенной наружности подошел к нему с дружескими приветствиями, слишком сердечными для того, чтобы их можно было назвать церемонными. То был сам цыганский король. Одеждой он мало отличался от своих подданных и не подкреплял своего величия никакими регалиями; все же в наружности его (по словам мистера Джонса) нечто как бы указывало на власть и внушало окружающим благоговенье и уважение; но, может быть, все это существовало только в воображении Джонса и объясняется тем, что подобные представления обыкновенно сопутствуют власти и почти неотделимы от нее.

В открытом лице и учтивом обращении Джонса было нечто такое, что в соединении с его миловидной наружностью очень располагало к нему всех с первого взгляда. В настоящем случае это, может быть, сказалось еще ярче; Джонс, узнав о сане подошедшего к нему человека, засвидетельствовал королю цыган особенно глубокое почтение, которое было его цыганскому величеству тем приятнее, что он не привык к таким знакам внимания со стороны людей, ему неподвластных.

Король приказал накрыть для гостя стол и подать самые отборные кушанья; севши возле него по правую руку, его величество обратился к нашему герою со следующими словами:

— Я не сомневаюсь, сэр, что вам часто доводилось видеть моих одноплеменников: ведь они, как говорится, вольные люди и бродят повсюду; но вы, верно, не подозреваете, что мы составляем большой народ, и, может, будете еще больше удивлены, когда я вам скажу, что порядок и управление у цыган не хуже, чем у любого другого народа.

Я имею честь быть их королем, и ни один монарх не может похвастать большей преданностью и любовью подданных. Насколько я заслуживаю это доброе отношение, не могу сказать; скажу только, что всегда стремлюсь делать им добро. Я вовсе не желаю этим хвастаться: что же мне и делать, как не заботиться о благе этих бедняков, которые бродят целый день и всегда отдают мне лучшее, что им удалось добыть. Итак, они любят меня и почитают за то, что я их люблю и о них забочусь, — вот и все, другой причины их любви я не знаю.

Лет тысячу или две тому назад, в точности сказать не могу, потому что не умею ни читать, ни писать, у цыган произошла большая, как вы говорите, волюция; в те дни были у них вельможи, и эти вельможи ссорились между собой за место; но цыганский король усмирил их и сделал всех своих подданных равными. С тех пор цыгане живут в большом согласии, никто из них не помышляет сделаться королем, — и так, пожалуй, для них лучше: поверьте мне, быть королем и всегда творить суд — очень хлопотная штука; сколько раз желал я быть простым цыганом, когда мне приходилось наказывать закадычного друга или родственника: правда, смертной казни у нас нет, но мы наказываем очень строго. Цыгану от этого большой позор, а позор очень страшное наказание, — мне неизвестно, чтобы цыган, наказанный таким образом, снова совершил преступление.

Тут король выразил некоторое удивление, что другие правительства не прибегают к этому наказанию. Джонс стал уверять его, что он ошибается, так как есть много преступлений, за которые английские законы наказывают позором, и что позор есть следствие всякого вообще наказания.

— Это очень странно, — сказал король. — Я хоть и не живу среди вас, но много знаю и много слыхал о вашем народе, и мне не раз приходилось слышать, что у вас позор часто бывает также следствием и причиной награды. Разве награда и наказание у вас одно и то же?

Пока его величество беседовал таким образом с Джонсом, в амбаре вдруг поднялся шум, — как оказалось, по следующему поводу.

Обходительность этих людей мало-помалу рассеяла все опасения Партриджа, он согласился отведать не только их кушаний, но также и напитков, которые в конце концов прогнали весь его страх и заменили его гораздо более приятными ощущениями. Молодая цыганка, замечательная не столько красотой, сколько остроумием, сманила простосердечного малого в сторону под предлогом погадать ему. И вот, когда они находились одни в отдаленном углу амбара, — был ли тут причиной крепкий напиток, который легче всего разжигает чувственное желание после небольшой усталости, или же сама прекрасная цыганка, отбросив прочь деликатность и скромность своего пола, пыталась соблазнить Партриджа, — только они были застигнуты в самую неподходящую минуту мужем цыганки, который, видно, из ревности, держал соглядатая за женой и, подойдя к месту преступления, нашел жену в объятиях любовника.

К великому смущению Джонса, Партридж был приведен к королю. Выслушав обвинение, а также слово обвиняемого в свою защиту, которое было не очень складно, потому что очевидность улики совсем сбила беднягу с толку, его величество сказал, обращаясь к Джонсу:

— Вы слышали, сэр, что они говорят? Какого же наказания заслуживает он, по вашему мнению?