Александр Хьелланн - Избранные произведения

— Он спит; опасность миновала! — прошептал профессор.

Абрахам не выдержал, бросился в его объятия и разрыдался — им пришлось увести его подальше.

Когда все успокоились, доктор Бентсен сказал, подкрепляясь большим стаканом портвейна:

— Вот что я скажу тебе, дорогой мой Абрахам! Когда мы становимся дедушками, мы очень легко впадаем в панику, в особенности если дело идет о здоровье нашего внука, носящего наше собственное высокоуважаемое имя!

— Да, мы все умеем шутить задним числом! — сказал профессор.

— Ты мог оставить меня сидеть в клубе, друг мой! У ребенка не более как маленькая лихорадка, да еще в придачу, быть может, что-нибудь желудочное! — С этими словами Бентсен осушил стакан и стал прощаться.

Они вышли проводить доктора и некоторое время постояли на лестнице. Было уже поздно, и улица опустела. Вечер был тихий и мягкий после дождя. Оба чувствовали облегчение после пережитых волнений.

Наконец профессор сказал:

— Ну, спокойной ночи! Я, пожалуй, пойду спать! Я устал так, как уставал, бывало, раньше после целого дня практики.

Бентсен вышел и закрыл за собой калитку.

Отец и сын еще постояли немного в темноте. Профессор сказал:

— Ах, да! Я вспомнил, что ты хотел о чем-то поговорить со мною, Абрахам?

— Ты очень устал, отец!

— Но, мне кажется, это было что-то очень важное…

— Да, конечно… Но сейчас и я… по правде говоря… Сейчас и я устал. Это можно отложить до завтра. Спокойной ночи, отец! И спасибо за сегодняшний день!

Стеффенсен? Стеффенсен! Как далек он был сейчас от чувств и помыслов Абрахама. И как мог он из-за этого человека восстать против отца, против такого отца! Конечно, нужно заняться этим делом и уладить его завтра; но все можно ведь сделать спокойно и разумно.

На цыпочках он прошел в спальню. Клара спала, бледная и прекрасная, в своей большой постели. Маленький Карстен тоже спал, посапывая носиком и подергивая хрупкими пальчиками, похожими на крохотные розовые креветки.

Абрахам пошел в кабинет и проспал сном праведника до утра.

Он проснулся с каким-то неприятным ощущением неловкости и тяжести: это была мысль о Стеффенсене. Абрахам отогнал эту мысль, позвонил и спросил вошедшую горничную, как обстояло дело наверху.

— Спасибо, все хорошо! И фру Клара и сынок провели ночь спокойно.

Это было самое главное. Все остальное уладится само собой. Пожелав Кларе доброго утра и лично удостоверившись в том, что маленькое существо с креветками вместо пальчиков чувствует себя хорошо, Абрахам пошел завтракать.

За столом профессор сразу начал:

— Я вчера долго раздумывал, о чем ты хотел говорить со мною, и, наконец, догадался, что это о Стеффенсене.

Абрахам подтвердил, что так оно и есть, и профессор, продолжая кушать, стал разъяснять дело.

Вся дирекция единодушно требовала его увольнения. Он не такой уж незаменимый мастер. Притом он не так уж беден, как говорят. Ходят слухи, что у него порядочные сбережения. Он очень неприятный господин: несговорчивый, недоброжелательный. На него поступило много жалоб от рабочих; были даже разговоры о том, что из машинного отделения пропадает масло. Правда, это голословно, никто этого не видел, но…

Абрахам защищал Стеффенсена горячо, но спокойно и рассудительно. Профессор порою соглашался с ним: например, он совершенно согласился, что глупо было говорить о неблаговидном поведении, — это, вероятно, выдумка Маркуссена.

Но, с другой стороны, Абрахам принужден был признать, что отец не мог поступить иначе. Профессор сказал, что Абрахам может, конечно, обратиться к дирекции, но он лично, по многим причинам, не советовал бы этого.

Абрахам решил еще раз обдумать это дело; так они и договорились.

Неутомимая мадам Крусе стала задумываться, чего с нею прежде никогда не бывало. По мере того как проходили годы и наступали хорошие дни, у нее оказывалось все меньше и меньше дел по хозяйству и все длиннее и длиннее становились чулки, которые она вязала. А пожилые женщины именно тогда думают ведь особенно много, когда вяжут чулки.

Основное, что заполняло маленькую умную головку мадам Крусе, было постоянно растущее удивление, которое она испытывала, наблюдая молодежь нового времени; но она удивлялась не так, как другие пожилые женщины, легкомыслию и безумству молодежи; наоборот, она не могла надивиться, до чего жизнь молодежи нового времени скучна и угрюма.

Она размышляла о представителях молодежи нового времени, которых имела возможность наблюдать в собственном доме. Других она знала мало.

Любимчиком ее был Педер. Если бы только он женился, то в нем, по ее мнению, не было бы ни сучка, ни задоринки; но и в нем никогда не замечала она ничего свежего, юношески-здорового: с этим уж ей приходилось согласиться.

А о Мортене, и тем более о Фредерике, нечего было и говорить.

При мысли о них мадам Крусе опускала на колени чулок и долго молча сидела, вперив в пространство невидящий взор. Да! Уж такой удивительной молодой четы и представить себе невозможно. Случалось ли им испытывать когда-нибудь хоть какое-нибудь удовольствие? Разве они умели веселиться? Она никогда не видела их беспечными. Ни шутки, ни смеха, ничего молодого, задорного.

Правда, Мортен — пастор. Но, господи! Ей случалось знавать пасторов, которые были не хуже, чем он, и тем не менее как-то не сторонились ни шуток, ни веселья.

Ну, а Фредерика! Можно ли поверить, что это молодая женщина двадцати четырех — двадцати пяти лет, недавно вышедшая замуж!

Мадам Крусе вспоминалась ее собственная юность. Как они веселились! Как смеялись! Смеялись и работали, потому что работать они умели. Удовольствия их были недорогие, никого не разорявшие. Основное их удовольствие заключалось в том, что они были молоды и этим пользовались безвозмездно. Все прочие развлечения были очень скромны. Они ведь тоже в юности умели быть экономными! При этом воспоминании мадам Крусе энергично принималась за работу, чтобы отогнать одолевавшие мысли.

Когда их благосостояние упрочилось и они могли считать себя уже богатыми, в одно из воскресений мадам Крусе услышала проповедь пробста Спарре, который теперь стал уже епископом. Он говорил на текст священного писания, который гласил: после смерти человеку не нужно будет ни золота, ни серебра, ни меди.

В эту летнюю пору народу в церкви было мало, и пробст основательно набросился на богатство и богачей. Он, казалось, хотел уж разом на весь год покончить с этой темой и сосредоточил в своей проповеди все, что когда-либо сказано о богатстве в писании: и притчу о двух талантах, и притчу о юноше, у которого было много денег, и притчу о богаче и Лазаре, и притчу о верблюде и ушке игольном!

Те, кто хорошо знал пробста, понимали, что речь его была рассчитана скорее на утешение бедных, чем на то, чтобы огорчить богатых; но в благочестивой душе мадам Крусе эта проповедь оставила неизгладимое впечатление.