Александр Хьелланн - Избранные произведения

— Вероятно, бабушкина ягодная настойка! — сказал Рикард.

— Ну уж едва ли! Неужели ты думаешь, что отец мог держать старую настойку в самых недрах погреба?

— Возможно, что он ценил все старое, как это делают и некоторые другие из тех, кого я знаю! — сказал советник.

— Ах, ты теперь всегда чертовски остришь! — проворчал консул. — Вот бы нам достать эти бутылки!

— Тебе придется полезть за ними, Кристиан Фредрик! Я немножко толстоват!

— Ну да! Я и собираюсь это сделать! — отвечал брат, снимая с себя часы с тяжелыми брелоками, и осторожно пополз между рядами бутылок.

— Одну я уже достал! — воскликнул он.

— Возьми сразу две, раз уж ты там!

— Охотно! Только тогда тебе придется тащить меня за ноги!

— Avec plaisir! [13] С удовольствием (франц.). — отвечал советник. — Но не глотнешь ли ты немного бургундского, пока ползаешь среди бутылок?

Это, вероятно, было очень смешное замечание, потому что консул захохотал и сквозь смех воскликнул:

— Ох! Я задыхаюсь! Задира! Ну, тащи же меня, сатана!

Кличка «Задира» осталась за Рикардом с детских лет. Что же касается до шутливого упоминания о бургундском, то дело обстояло так: однажды, когда младший консул полез сквозь ряды бутылок, чтобы найти какую-нибудь редкость, он нечаянно стукнулся головой о бутылку, лежавшую выше, и стукнулся с такой силой, что горлышко отлетело, а вся бутылка бургундского вылилась ему за воротник. С тех пор каждый раз, когда один из них намекал на этот случай, они смеялись, и советник порой бывал настолько неосторожен, что делал такие намеки даже в присутствии посторонних.

Он мог, например, сказать, сидя за столом, когда заходила речь о красном вине:

— О! Мой брат консул изобрел совершенно особый способ употребления бургундского!

И за такой фразой неизменно следовали припадки сильного кашля у обоих братьев, и они обменивались между собой таинственными знаками.

Молодежь их дома много раз пыталась проникнуть в тайну этого «бургундского», но тщетно; одна только йомфру Кордсен, которая в тот достопамятный день помогала консулу переменить рубашку, была посвящена в это дело; но йомфру Кордсен умела молчать о тайнах и посерьезней этой.

Наконец консул вылез, смеющийся и сияющий, с пыльным животом и паутиной в волосах. После того как они еще вдоволь посмеялись над шуткой (хорошо, что своды погреба были такие толстые!), советник открыл одну бутылку по всем правилам искусства: это ведь была его специальность!

— Гм! — сказал консул. — Какой своеобразный букет!

— Просто прокисшее вино! — сказал советник и сплюнул.

— Фу! Да ты прав, задира! — воскликнул Кристиан Фредрик и сплюнул дважды.

Дядюшка Рикард открыл вторую бутылку, понюхал и сказал уверенно:

— Мадера!

Светлое золотое вино заискрилось, насколько это было возможно в старых бокалах, которые по традиции никогда не мылись.

— Да, это вот другое дело! — сказал младший консул и сел верхом на старую лошадь-качалку: это было его обычное место.

Лошадь-качалка была любимой игрушкой его раннего детства. «В былые дни всё делали крепче и основательнее!» — часто говаривал Кристиан Фредрик, и когда однажды эта лошадка, вместе с другим хламом, попалась ему на глаза, он велел отнести ее в винный погреб.

Много раз за долгие годы он сидел на этой детской лошадке, попивая старое вино из старого стакана со старым товарищем детских игр. А советник сидел в ветхом кресле, скрипевшем от тяжести его тела, рассказывал разные истории и смеялся, вспоминая старые дни, и тоже пил сверкающее вино. Никогда никакое вино не казалось ему вкуснее и никакой зал не представлялся его взору прекраснее этого погреба с низко нависшими сводами, освещенного двумя чадящими фонарями.

— Просто безобразие, что ты еще не получил свою часть из этой большой бочки портвейна. Я пришлю тебе на днях немножко вина в Братволл, чтобы у тебя было что-нибудь под рукой, пока мы с тобой не «откупорим» чего-нибудь в следующий раз.

— Но, послушай-ка, Кристиан Фредрик! Ты так часто присылаешь мне вино! Я уверен, что уже давно получил мою половину, если не больше!

— Да что ты говоришь, задира! Уж не ведешь ли ты учет вина?

— О нет! Боже упаси!

— Ну вот видишь! А я веду! И ты, без сомнения, должен был это заметить по нашему текущему счету за прошлые годы…

— Да, да! Конечно! Пью за твое здоровье, Кристиан Фредрик! — поспешил перебить его Рикард: он очень боялся, как бы брат не начал употреблять коммерческие термины.

— А ведь бочка огромная!

— Да, конечно, огромнейшая бочка!

Оба старых господина подняли свои фонари и направились к бочке. Правда, один из них думал: «А ведь бочка-то почти пуста! Хорошо, что брат не знает об этом!»

Бочка издавала жалобный звук, когда стучали по дну, а под нею с незапамятных времен образовалось черное мокрое пятно.

С последним стаканом оба встали и чокнулись, затем каждый захватил свою бутылку бургундского, которую им должны были подать за обедом, и, взяв свои сюртуки, оба поднялись наверх, на свет божий.

Встречать их, когда они возвращались из винного погреба, строжайше запрещалось, и йомфру Кордсен должна была каждый раз позаботиться о том, чтобы все пути были открыты. Нужно признаться, оба брата выглядели крайне необычно, особенно корректный Кристиан Фредрик, когда, красные и сияющие, в пыли, в одних жилетках, поднимались они по лестнице погреба каждый с бутылкой и фонарем.

Через час оба встретились за обедом: советник — завитой и тщательно одетый, со своей любезной улыбкой дипломата, а консул — подтянутый, торжественный и корректный до кончиков ногтей.

Обедали наверху — в малом зале, выходящем на север, — и все общество предварительно собралось в двух так называемых парадных комнатах, которые окнами выходили в сад.

Фру Гарман носила только черный шелк, но на сен раз этот шелк был особенно тяжелым и блестящим. Она радовалась было мысли спокойно провести время за обедом с пастором Мартенсом и новым директором школы, но оказалось, что понаедет множество всяких гостей, настроенных совсем на мирской лад. Поэтому фру Гарман была в дурном настроении, и йомфру Кордсен приходилось применять все свое дипломатическое искусство. Но, вообще-то говоря, йомфру Кордсен имела большой опыт в этом деле: фру Гарман всегда была нелегкой хозяйкой, а в особенности в последние годы, когда ее «одолела религия», как выражался легкомысленный дядюшка Рикард.

Фру Гарман в действительности не управляла домом. Все шло так размеренно, по неизменным правилам, установленным со времен старого консула, что она уже давно отказалась от мысли вводить какие-либо изменения, ею изобретенные. Поэтому, не имея возможности влиять на события в доме, она ограничивалась тем, что говорила «нет» каждый раз, когда замечала, что кто-нибудь из домашних чего-нибудь желал. Таким образом, она сохранила нечто вроде отрицательной власти; даже когда эти ее «нет» и не производили никакого эффекта, она все же сохраняла за собой право быть обиженной и портить настроение другим, встречая их с видом незаслуженного страдания и христианского терпения.