Кальман Миксат - Том 3. Осада Бестерце. Зонт Святого Петра

Страшное подозрение охватило Дюри. Так как свечи зажгли снова, в их пламени можно было заметить, что его лицо бледно, как у мертвеца.

— А священник богат? — спросил он тихо, и глаза его мрачно сверкнули.

— Очень богат, — ответила госпожа Слиминская.

Он еще ближе склонился к ней и внезапно судорожно схватил ее за руку. Слиминская не знала, что и думать. (Если б он сделал это раньше, она бы поняла, но ведь теперь-то свечи горят!)

— Значит, он нашел что-нибудь в зонте? — задыхаясь, спросил он сдавленным голосом.

Госпожа Слиминская жеманно пожала белым плечом, сверкнувшим сквозь кружевные прошивки.

— Ax, ну что могло быть в зонте? Это не котел, не железный ящик. Но вот уже лет четырнадцать подряд в Глогову ездят венчаться под зонтом из самых дальних районов и щедро за это платят. А кроме того, сколько ни есть зажиточных больных и покойников по берегам Белой Воды от Ситни и до самой Кривавы, все они исповедуются перед смертью у глоговского священника, и он же потом хоронит их со своим зонтом.

Веронка, которой госпожа Мравучан показывала вышитые скатерти и великолепное льняное полотно, лишь теперь краем уха услышала, о чем говорят соседи.

— Вы говорите о нашем зонте? — непринужденно спросила она, мило раскачиваясь на стуле.

Дюри и госпожа Слиминская вздрогнули.

— Да, барышня, — ответила лесничиха с некоторым замешательством.

Дюри насмешливо улыбнулся.

— Ну, а вы, вижу, не верите? — спросила Веронка.

— Нет!

— О! — сказала девушка, взглянув на него с упреком. — А почему?

— Потому что я не верю в подобные нелепицы и потому что…

Он уже готов был выболтать все о своем великом деле, но слова, как говорится, замерли у него на языке — так очевидны были обида, испуг, который девушка выразила всем своим существом. Она съежилась, как птичка, которой выдернули перышко. Отвернув головку, она молча уставилась на тарелку, где зеленели очистки — корочки копченого овечьего сыра. Дюри тоже замолк, хотя что-то щекотало его, так и подстегивая вскочить и крикнуть: «Я богат, я стал вельможей, ведь в ручке зонта спрятаны мои сокровища!» Странная вещь, но когда человеку выпадает большое счастье, первым его желанием (потому что какое-то желание остается, даже если все желания исполняются) — первым его желанием бывает рассказать об этом; ему хочется, чтобы гремели фанфары, хочется, чтоб герольды на весь мир трубили о великом событии…

Но если первое чувство таково, вторым уже бывает сомнение; даже самое большое счастье подстерегает в борозде тень, неприятное «а если». Это «а если» возникло и у Дюри. — Как выглядит зонт, барышня?

Веронка опустила уголки рта, словно считала, что не стоит говорить об этом предмете с тем, кто задал вопрос.

— Да он совсем обыкновенный, — протянула она наконец. — Материя алая, вылинявшая, словно ей тысяча лет, есть на ней заплаты, не знаю даже сколько.

— А вокруг, по краю, мелкие зеленые цветочки?

— Вы его видели?

— Нет, только спрашиваю.

— Да, по краю цветы.

— Можно его посмотреть?

— Конечно. Хотите посмотреть?

— Ведь я за тем и еду в Глогову.

— Разве за этим? Как это понять, если вы не верите в его происхождение?

— Именно поэтому. Если б верил, не поехал бы.

— Вы плохой человек. Язычник!

Она слегка отодвинула стул от Дюри. А Дюри вдруг очень взволновался и сразу посерьезнел.

— Я вас обидел? — спросил он кротко, с раскаянием.

— Нет, только испугали. — И ее прекрасное овальное личико выразило разочарование.

— Лучше я во все буду верить, только не бойтесь меня! На губах Веронки мелькнула улыбка.

— Грех было бы не верить, — вмешалась госпожа Слиминская. — Это не суеверие: это все факты, которые можно доказать. Кто не верит в это, тот ни во что не верит. Либо чудеса Христа — истина, и тогда это чудо тоже истина, либо…

Но закончить она не успела, потому что мадам Крисбай, первой встав из-за стола, заявила, что устала и идет спать. Все поднялись, и госпожа Мравучан повела мадам и Веронку в две комнатки, выходящие во двор.

У двери Дюри подошел к Веронке, которая и ему пожелала доброй ночи, кивнув головкой.

— Утром отправимся пораньше? — спросил он.

С шаловливой покорностью она присела, склонив набок, словно надломленную, снежно-белую шейку.

— Как прикажете, господин Фома неверный!

Дюри понял, почему его так назвали, и шутливо ответил:

— Все зависит от того, долго ли будут спать святые.

Веронка обернулась из прихожей и скорчила сердитую гримасу; сжав маленькие кулачки, она по-крестьянски погрозила Дюри:

— Ну, погодите!

Дюри не мог отвести от нее глаз. Ведь она была так хороша, так шли ей, плутовке, угрожающие кулачки! Пусть-ка святые попробуют так сделать, если сумеют!

Вскоре двинулись домой и Слиминские (Мравучан послал с ними человека с фонарем, так как ночь была безлунная.) Госпожа Слиминская закутала Владина в весеннее пальто, на пальто набросила еще плащ, шею обернула шерстяным платком, оставив лишь отверстие для носа, чтоб можно было дышать. При этом она успевала еще болтать с Дюри.

— В самом деле, это прекрасная легенда! Меня, по крайней мере, она очень растрогала.

— О, бедные легенды! — ответил Дюри. — Подуешь на такую легенду, и слетит с нее позолота, аромат святости, дымка таинственности, останется лишь странная, но непритязательная действительность.

— Так не надо дуть, — сказала женщина. — Подними воротник плаща, Владин!

Адвокат задумался.

— Быть может, вы и правы, — пробормотал он мечтательно.

Немного выждав, Дюри тоже пожелал лечь спать или просто побыть в одиночестве, и он попросил госпожу Мравучан указать ему место для ночлега.

— Гм, ушел магнит-то! — проворчал помощник нотариуса.

Едва Дюри закрыл за собой дверь, как мясник Кукучка, весело гикнув: «Худая трава с поля вон!» — сбросил пиджак, лихо засучил развевающиеся рукава рубахи (на обнажившейся левой руке его видна была вытатуированная голова быка) и плутовски подмигнул Мравучану.

Бургомистр сразу постиг суть дела.

— Верно, верно! — поощрил он с сияющим лицом. — Нельзя отправляться на покой, не испытав: любят ли еще нас женщины?

И он вытянул из старого гардероба ящик, а из ящика достал колоду карт.

В картах, правда, недоставало зеленого валета, * но это нисколько не смущало бабасекскую интеллигенцию, они уж не раз так играли в преферанс: последнему при сдаче доставалось на карту меньше, однако считалось, что она у него есть и участвует в игре, называясь при этом «мысленной». Если требовалось ходить с зеленых, последний «давал» на взятку зеленого валета, говоря при том: