Чарльз Диккенс - Замогильные записки Пикквикского клуба

Отуманенный быстротой движений, Габриэль Грубб долго не мог прийти в себя; но когда наконец луч размышления проскользнул по его разгоряченному мозгу, он увидел себя в огромной пещере, окруженной со всех сторон полчищами чертенят, безобразных, угрюмых и диких. В центре этой комнаты, на возвышении, заседал его кладбищенский приятель, имевший очевидно над всеми бесконтрольную власть. Габриэль Грубб стоял подле него, неподвижный и безмолвный.

— Сегодня очень холодно, — сказал Веельзевул, — потому что так, без сомнения, надлежало называть главного духа, заседавшего на возвышении, — очень холодно, — эй, кто-нибудь, горячительного!

При этой команде полдюжины чертенят исчезли в подземном буфете, и через минуту воротились с кубком огненной влаги, которую немедленно представили Веельзевулу.

— А, это недурно! — сказал Веельзевул, залпом проглотив огненный кубок. — Подать такой же Габриэлю.

Напрасно несчастный могильщик клятвенно уверял, что он не привык согревать себя на ночь горячительными напитками: один чертенок скрутил его руки, другой насильно разжал ему рот, а третий, по данному знаку, затопил его горло огненной влагой, при чем Веельзевул и все чертенята покатились со смеху, между тем как Габриэль задыхался, чихал и плакал.

— Ну, что, хороша? — спросил Веельзевул.

— Хороша, сэр, покорно вас благодарю, — отвечал трепещущий могильщик.

— Не стоит благодарности. Покажите теперь этому несчастному нелюдиму какую-нибудь картину из нашей галереи.

При этих словах густое облако, покрывавшее отдаленный конец пещеры, начало постепенно исчезать, и скоро перед глазами могильщика, на значительном расстоянии от него, открылась небольшая, бедно меблированная комната, где все было чисто и опрятно. Толпа маленьких детей кружилась около камина; они дергали за платье свою мать и копошились вокруг ее стула. Мать временами подымалась со своего места и, подходя к окну, старалась разглядеть вдали какой-то ожидаемый предмет. Вкусный обед уже стоял на столе, покрытом чистой скатертью, и спокойные кресла были поставлены перед экраном камина. Раздался стук в дверь; мать побежала отворять, и дети запрыгали от радости, когда увидели, что отец их вошел. Он был мокр и казался утомленным. Скинув шинель и сюртук, он умылся, надел халат и сел за стол среди малюток, окружавших его по обеим сторонам. Все, казалось, в этой хижине дышало счастьем и спокойствием духа.

Но сцена незаметно изменилась. В миниатюрной спальне, на маленькой постели, лежал прекрасный мальчик, младший из членов этого семейства, исхудалый и больной. Розы увяли на его щеках, и не было больше живительного света в его отуманенных глазках. Первый раз от роду закралось чувство умиления и жалости в сердце закоренелого могильщика, но прежде чем успел он выразить его словами, мальчик умер. Младшие братья и сестры столпились вокруг его маленькой постели и схватили его крошечную руку, холодную и бескровную, но вместо того, чтоб пожать ее, дети отпрянули от постели и начали смотреть с благоговением на младенческое лицо своего братца; он был спокоен и тих, и они увидели, что брат их умер. Теперь стало им известно, что он — ангел небесный, водворившийся в райских селениях, откуда он благословляет своих милых родственников, скитающихся по земле.

Легкое облако снова пробежало через картину, и опять вся сцена изменилась. Мать и отец были теперь беспомощными стариками, и число детей их уменьшилось больше чем наполовину; но довольство и спокойствие отражалось на каждом лице и сияло в глазах каждого, когда все семейство сгруппировывалось около камина и рассказывало стародавние истории из прежних счастливых дней. В мире и тишине отец сошел в могилу, и скоро последовала за ним верная его спутница, разделявшая с ним труды, огорчения и заботы земной жизни. Оставшиеся члены семейства пали на колени перед могилой своих родителей, и зеленый дерн омочился их горькими слезами; но не было заметно ни тревожных жалоб, ни отчаяния на их грустных лицах, так как они знали, что рано или поздно наступит для них общее свидание по ту сторону гроба. Они встали, пошли домой, отерли свои слезы, и скоро житейские дела восстановили опять спокойствие их духа. Густое облако заслонило всю картину, и могильщик не видел больше ничего.

— Ну, что ты об этом думаешь? — сказал дух, устремив свои широко раскрытые глаза на Габриэля Грубба.

— Ничего, сэр, картина, на мой взгляд, очень хороша, — пробормотал могильщик, — покорно вас благодарю.

— А! Так тебе нравится эта картина, негодный нелюдим? — завопил Веельзевул тоном величайшего презрения. — Нравится?

Он хотел еще что-то прибавить, но негодование совсем задушило его голос, и прежде чем могильщик успел извиниться, Веельзевул протянул свою длинную ногу и дал ему пинка в самую маковку его головы. Вслед за тем мириады чертенят обступили могильщика, и каждый принялся колотить его без всякого милосердия и пощады. Избитый и усталый, он повалился навзничь и скоро лишился чувств.

Поутру на другой день, неизвестно какими судьбами, Габриэль Грубб очутился опять на своем кладбище, где лежал во всю длину на одном из могильных памятников. Открыв глаза, он увидел подле себя опорожненную бутылку, заступ, фонарь и балахон — все это покрылось инеем и лежало в беспорядке поодаль от него. Камень, где сидел Веельзевул, лежал на своем обычном месте, и не было на нем никаких следов присутствия сатанинской силы. Работа над могилой почти нисколько не подвинулась вперед.

Сначала Габриэль Грубб усомнился в действительности своих ночных приключений; но жестокая боль в плечах и боку убедила его неоспоримым образом, что побои чертенят отнюдь не могли быть выдуманы его расстроенным мозгом. Еще раз сомнение возникло в его душе, когда он не увидел никаких следов на снегу, где чертенята играли в чехарду; но это обстоятельство само собою объяснилось тем, что чертенята, как существа невидимые, могут и не оставить после себя вещественных знаков. На этом основании Габриэль Грубб поднялся кое-как на ноги, вычистил свой балахон, надел шляпу и медленно потащился в город.

Но теперь он уже был совсем другой человек; радикальная перемена быстро совершилась в его сердце. Он не хотел возвращаться к своему прежнему месту, где, вероятно, всякий стал бы издеваться над ним. Подумав несколько минут, он пошел, куда глаза глядят, твердо решившись добывать свой хлеб каким-нибудь другим честным трудом.

Фонарь, заступ и плетеная бутылка остались на кладбище, где нашли их в тот же самый день; но куда девался могильщик, никто не мог знать. Скоро пронеслась молва, что Габриэля занесли чертенята на тот свет, и все этому верили, от первой старухи до последнего ребенка.