Чарльз Диккенс - Посмертные записки Пикквикского клуба

Шум битвы был ужасен; все три бойца ругались, как солдаты, а шпаги их стучали одна о другую, так что со стороны можно было подумать, что каким-нибудь механическим приводом приведены между собою в соприкосновение все ньюпортские ножи. Когда же схватка дошла до полного разгара, молодая леди, вероятно, для того, чтобы ободрить по возможности моего дядю, сдернула свой капюшон и открыла лицо такой поразительной красоты, что дядя почувствовал в себе силу сражаться против пятидесяти человек, лишь бы заслужить только одну улыбку ее и умереть. Он совершал чудеса уже и до этой минуты, но теперь нагрянул на своих противников, как обезумевший, яростный исполин.

В это самое мгновение, небесно-голубой джентльмен повернулся и увидел, что лицо молодой женщины открыто; испустив крик бешенства и ревности, он обратил свое оружие против ее прелестной груди и направил удар ей прямо в сердце, что заставило дядю вскрикнуть от испуга, так яростно, что все здание задрожало. Леди отскочила немного в сторону и, вырвав шпагу из рук молодого человека, прежде чем он успел опомниться, заставила его отступить к стене и проткнула его и стенную обшивку насквозь, вонзив шпагу так глубоко, что на виду остался только один эфес ее; небесно-голубой джентльмен был, таким образом, весьма надежно пригвозжен к стене. Это послужило великолепным примером, Дядя, с громким победным криком и неотразимой силой, принудил своего противника отступить в том же направлении и, воткнув свою рапиру прямо в сердцевину одного красного цветка, находившегося на узоре камзола подозрительного джентльмена, пригвоздил его рядышком с его другом. Так и остались оба они тут, джентльмены, подергивая в предсмертных муках своими руками и ногами, подобно игрушечным фигурам, которые приводят в движение веревочкой. Дядя впоследствии всегда говаривал, что он считает подобный способ разделываться с врагом весьма удобным, но только он непрактичен в экономическом отношении, потому что на каждого пораженного врага приходится жертвовать по шпаге.

— Дилижанс! Дилижанс! — завопила леди, кидаясь к дяде и обвивая его шею своими прелестными руками. — Мы можем теперь спастись!

— Можем! — повторил дядя. — Но не следует ли еще кого-нибудь убить?

Дядя был несколько обманут в своих ожиданиях, джентльмены, потому что по его соображению, после побоища следовало полюбезничать хотя бы только для контраста.

— Нам нельзя терять ни минуты! — сказала молодая леди. — Он (она указала на небесно-голубого) единственный сын могущественного маркиза Фильтовилля!

— Я опасаюсь, моя милая, что вряд ли ему придется теперь наследовать титул своего отца, — возразил дядя, равнодушно поглядывая на юного джентльмена, приколотого к стене на манер жука, как я уже вам докладывал. — Вы подрезали ему наследство, моя душечка!

— Я была похищена из моего дома, от моих родных, от моих друзей! — продолжала молодая леди с лицом, пылавшим негодованием. — Этот негодяй готовился силой жениться на мне!

— Вот дерзость-то! — сказал дядя, бросая презрительный взгляд на умиравшего наследника Фильтовиллей.

— Как вы могли догадаться из всего, что вы видели и слышали, — продолжала молодая леди, — эти господа были готовы убить меня, если бы вы вздумали призывать на помощь. И если их сообщники найдут нас здесь, мы погибли! Две минуты промедления могут стоить нам дорого. Дилижанс!..

И при этих словах сильно взволнованная наплывом тяжелых воспоминаний и естественным возбуждением во время убийства молодого маркиза де-Фильтовилля, она упала на руки моего дяди. Он успел подхватить ее и вынес на крыльцо. Тут стоял уже дилижанс, запряженный четверкой вороных, длиннохвостых и густогривых коней, совершенно снаряженных в путь; но не было ни кучера, ни даже трактирщика, который держал бы их под узду.

Джентьмены, я полагаю, что не оскорблю памяти моего дяди, выразив убеждение, что, хотя он и был холостяком, но ему частенько приходилось в то время держать женщин в своих объятиях; я полагаю даже, что у него была привычка целовать трактирных служанок, и знаю, по совершенно достоверным свидетельствам, что раз или два его заставали в то время, как он расточал поцелуи самой трактирщице. Я упоминаю об этом обстоятельстве с той целью, чтобы показать, какое необыкновенное существо была эта прекрасная молодая леди, если она могла так сильно взволновать моего дядю, что он решительно потерялся. Он говаривал потом не раз, что, когда ее длинные темные волосы рассыпались у него по рукам, а ее чудные темные глаза устремились на его лицо, лишь только она снова пришла в сознание, он почувствовал себя в таком расстроенном, нервном состоянии, что даже ноги его подкосились. Но кто же может спокойно выносить устремленные на него прелестные, темные нежные глаза, не чувствуя на себе их неотразимого влияния? Я не могу, джентльмены; и признаюсь, когда одна знакомая мне пара глаз остановится на мне, мне делается жутко, джентльмены, — это святая истина.

— Вы никогда не покинете меня? — прошептала прелестная леди.

— Никогда! — отвечал дядя. И в ту минуту он говорил вполне чистосердечно.

— Дорогой мой спаситель! — воскликнула молодая женщина. — Дорогой, добрый, отважный спаситель!

— Перестаньте, — сказал дядя, перебивая ее.

— Почему? — спросила она.

— Потому что ваш ротик до того прелестен, когда вы говорите, что я не ручаюсь, чтобы у меня не явилась дерзость поцеловать его.

Молодая леди подняла ручку, как бы для того, чтобы воспрепятствовать моему дяде исполнить его намерение, и сказала… Нет, она не сказала ничего, а только улыбнулась. Когда вы смотрите на прелестнейшие губки в мире и видите, что они складываются в лукавейшую улыбочку… а вы в это время близки к ним и нет возле вас никого… вы ничем лучше не засвидетельствуете вашего поклонения красоте их формы и цвета, как жарким поцелуем. Так поступил мой дядя, и я уважаю его за это.

— Тс! — воскликнула молодая леди встревоженно. — Слышите стук колес и лошадей?

— Так точно, — сказал дядя, прислушиваясь. У него был славный слух для колесного и копытного стука, но тут, казалось, мчалось издалека столько лошадей и экипажей, что было невозможно угадать их число. Судя по грохоту, могло быть карет до пятидесяти, каждая запряженная шестериком чистокровных коней.

— За нами погоня! — воскликнула молодая женщина, ломая свои руки. — За нами погоня! Вся моя надежда только на вас.

В ее лице было такое выражение ужаса, что дядя тотчас же решил, что надо делать. Он посадил ее в карету, прижал еще раз свои губы к ее губам и затем посоветовал ей поднять стекло, чтобы не настудить воздуха внутри, и не бояться ничего, сам вскарабкался на козлы.