Чарльз Диккенс - Посмертные записки Пикквикского клуба

На дворе «Белого оленя» не было почти никаких следов кипучей деятельности, составляющей обыкновенную характерность больших гостиниц. Три или четыре громоздких воза, верхушки которых могли бы достать до окон второго этажа в обыкновенном доме, стояли под высоким навесом, распростертым по одну сторону двора, между тем как другой воз, готовый, по-видимому, начать свою дальнейшую поездку, был выдвинут на открытое пространство. В главном здании трактира помещались номера для приезжих, разделенные на два длинных ряда темной и неуклюжей галереей. Из каждого номера, как водится, были проведены по два звонких колокольчика, один в буфет, другой в кофейную залу. Два или три фиакра, один шарабан, две брички и столько же телег покатывались, без всякой определенной цели, по различным частям широкого двора, и вместе с тем тяжелый лошадиный топот и храп давал знать кому следует о присутствии отдаленной конюшни с двумя дюжинами пустых стойл, по которым беспечно разгуливал самодовольный козел, неизменный друг и советник усталых коней. Если к этому прибавить еще с полдюжины людей, спавших на открытом воздухе под навесом сарая, то читатель получит, вероятно, довольно полную картину, какую двор «Белого оленя» представлял в настоящее достопамятное утро.

Раздался громкий и пронзительный звонок, сопровождавшийся появлением смазливой горничной на верхнем конце галереи. Она постучалась в дверь одного из номеров, вошла, получила приказание и выбежала на противоположный конец галереи, откуда было открыто окно во двор.

— Сэм!

— Чего? — откликнулся голос человека в белой шляпе.

— Двадцать второй номер спрашивает сапоги.

— Скажите двадцать второму номеру, что сапоги его стоят смирно и ждут своей очереди.

— Не дурачьтесь, пожалуйста, Сэм: джентльмен говорит, что сапоги нужны ему сейчас, сию минуту! Слышите ли?

— Как не слышать вас, соловей мой голосистый! Очень слышу, ласточка вы моя. Да только вот что, касатка: здесь, видите ли, одиннадцать пар сапогов да один башмак, который принадлежит шестому номеру с деревянной ногой. Одиннадцать сапогов, трещетка вы моя, должны быть приготовлены к половине девятого, а башмак к девяти. Что за выскочка двадцать второй номер? Скажите ему, сорока вы моя, что на все бывает свой черед, как говаривал один ученый, собираясь идти в кабак.

И, высказав эту сентенцию, долговязый малый, перегнувшись в три погибели, принялся с новым рвением за свою работу.

Еще раздался звонок, и на этот раз явилась на галерее почтенная старушка, сама содержательница «Белого оленя».

— Сэм! — вскричала старушка. — Куда он девался, этот пучеглазый ленивец. Вы здесь, Сэм. Что ж вы не отвечаете?

— Как же мне отвечать, сударыня, когда вы сами кричите? — возразил Сэм довольно грубым тоном. — «Молчи и слушай», говорил один философ, когда…

— Молчи, пустой болтун! Вычистите сейчас же вот эти башмаки для семнадцатого номера и отнесите их в гостиную, что в первом этаже, пятый номер.

Старушка бросила на землю башмаки и ушла.

— Пятый номер, — говорил Сэм, поднимая башмаки и вынимая кусок мела из своего кармана, чтоб сделать заметку на их подошвах. — Дамские башмаки в гостиной. Это, видно, не простая штучка!

— Она приехала сегодня поутру, — сказала горничная, продолжавшая стоять на галерее, — приехала в почтовой карете вместе с джентльменом, который требует свои сапоги. И вам лучше прямо приниматься за свое дело и не болтать всякого вздора: вот все, что я вам скажу.

— Что ж вы об этом не объявили прежде? — сказал Сэм с великим негодованием, отделяя джентльменские сапоги от грязной группы их товарищей. — Я ведь прежде думал, что он так себе какой-нибудь скалдырник в три пени за чистку. Вишь ты, джентльмен и леди в почтовой карете! Это авось пахнет двумя шилингами за раз.

И под влиянием этого вдохновительного размышления мистер Самуэль принялся за свою работу с таким пламенным усердием, что менее чем в пять минут джентльменские сапоги и башмаки знатной леди сияли самым ярким блеском. Полюбовавшись на произведение своего искусства, он взял их в обе руки и немедленно явился перед дверью пятого номера.

— Войдите! — воскликнул мужской голос в ответ на стук Самуэля.

Он вошел и отвесил низкий поклон, увидев пред собой леди и джентльмена, сидевших за столом. Затем, поставив сапоги у ног джентльмена, а башмаки у ног знатной дамы, он поклонился еще раз и попятился назад к дверям.

— Послушайте, любезный! — сказал джентльмен.

— Чего изволите, сэр?

— Не знаете ли вы, где… где выпрашивают позволение на женитьбу?

— Есть такая контора, сэр.

— Ну да, контора. Знаете вы, где она?

— Знаю, сэр.

— Где же?

— На Павловском подворье, сэр, подле книжной лавки с одной стороны. Мальчишки покажут, сэр.

— Как мальчишки?

— Да так, мальчишки в белых передниках, которые за тем и приставлены, чтоб показывать дорогу джентльменам, вступающим в брак. Когда какой-нибудь джентльмен подозрительной наружности проходит мимо, они начинают кричать: «Позволения, сэр, позволения! Сюда пожалуйте!» Странные ребята, провал их возьми!

— Зачем же они кричат?

— Как зачем, сэр? Они уж, видно, на том стоят. И ведь чем иной раз черт не шутит: они раззадоривают и таких джентльменов, которым вовсе не приходила в голову женитьба.

— Вы это как знаете? Разве самому пришлось испытать?

— Нет, сэр, Бог миловал, а с другими бывали такие оказии… да вот хоть и с моим отцом, примером сказать: был он вдовец, сэр, и после смерти своей супружницы растолстел так, что боже упаси. Проживал он в кучерах у одной леди, которая — помяни Бог ее душу — оставила ему в наследство четыреста фунтов чистоганом. Ну, дело известное, сэр, коли деньги завелись в кармане, надобно положить их в банк да и получать себе законные проценты. Так и сделал… то есть оно выходит, что так, собственно говоря, хотел сделать мой покойный родитель, — хотел, да и не сделал.

— Отчего же?

— Да вот от этих именно крикунов — пострел их побери. Идет он один раз мимо книжной лавки, а они выбежали навстречу, загородили дорогу да и ну кричать: «Позволения, сэр, позволения!» — «Чего?» — говорит мой отец. «Позволения, сэр», — говорит крючок. «Какие позволения?» — говорит мой отец. «Вступить в законный брак», — говорит крючок. «Отвяжись ты, окаянный, — говорит мой отец: — я вовсе не думал об этом». — «А почему ж бы вам не думать?» — говорит крючок. Отец мой призадумался да и стал, стал да и говорит: «Нет, — говорит, — я слишком стар для женитьбы да и толст чересчур: куда мне?» — «О, помилуйте, — говорит крючок, — это у нас нипочем: в прошлый понедельник мы женили джентльмена вдвое толще вас». — «Будто бы!» — говорит мой отец. «Честное слово! — говорит крючок. — Вы сущий птенец в сравнении с ним — сюда, сэр, сюда!» Делать нечего, сэр: идет мой отец, как ручной орангутан за хозяином своим, и вот он входит на задний двор, в контору, где сидит пожилой джентльмен между огромными кипами бумаг, с зелеными очками на носу. «Прошу присесть, — говорит пожилой джентльмен моему отцу, — я покамест наведу справки и скреплю такой-то артикул». — «Покорно благодарим за ласковое слово», — говорит мой отец. Вот он и сел, сэр, сел да и задумался насчет, эдак, разных странностей в человеческой судьбе. «А что, сэр, как вас зовут?» — говорит вдруг пожилой джентльмен. «Тонни Уэллер», — говорит мой отец. «А сколько вам лет?» — «Пятьдесят восемь», — говорит мой отец. «Цветущий возраст, самая пора для вступления в брак, — говорит пожилой джентльмен. — А как зовут вашу невесту?» Отец мой стал в тупик. «Не знаю, — говорит, — у меня нет невесты». — «Как не знаете? — говорит пожилой джентльмен. — Зачем же вы сюда пришли? Да как вы смели, говорит, да я вас, говорит, да вы у меня, говорит». Делать нечего, отец мой струхнул. Место присутственное: шутить нечего. «Нельзя ли, — говорит мой отец, — после вписать невесту?» — «Нет, — говорит пожилой джентльмен, — никак нельзя». «Так и быть, — говорит мой отец: — пишите миссис Сусанну Клерк, сорока трех лет, „Маркиз Гренби“: я еще ей ничего не говорил, ну да авось она не заартачится: баба повадливая!» — Пожилой джентльмен изготовил лист, приложил печать и всучил моему отцу. Так и случилось, сэр: Сусанна Клерк не заартачилась, и четыреста фунтиков лопнули для меня раз и навсегда! Кажется, я обеспокоил вашу милость, — сказал Самуэль в заключение своего печального рассказа, — прошу извинить, сэр; но уж если зайдет речь насчет этого предмета, так уж наше почтение — язык без костей.