Чарльз Диккенс - Посмертные записки Пикквикского клуба

И это предложение было принято с единодушным восторгом. Мистер Пикквик уложил свое сокровище в деревянный ящик, купленный нарочно для этой цели у содержательницы трактира, и поспешил занять за столом президентское место. Весь вечер посвящен был заздравным тостам и веселой дружеской беседе.

Было уже одиннадцать часов — позднее время для маленькой деревушки, — когда мистер Пикквик отправился в спальню, приготовленную для него заботливой прислугой. Он отворил окно, поставил на стол зажженную свечу и погрузился в глубокомысленные размышления о достопамятных событиях двух последних дней.

Время и место были удивительным образом приспособлены к философическому созерцанию великого человека. Мистер Пикквик сидел, облокотившись на окно, сидел и думал. Бой часового колокола, прогудевшего двенадцать, впервые возвратил его к действительному миру. Первый удар отозвался торжественным звуком в барабанчике его ушей; но когда смолкло все и наступила тишина могилы, мистер Пикквик почувствовал себя совершенно одиноким. Взволнованный этой внезапной мыслью, он разделся на скорую руку, задул свечу и лег в постель.

Всякий испытал на себе то неприятное состояние духа, когда ощущение физической усталости напрасно вступает в бессильную борьбу с неспособностью спать. В этом именно состоянии находился мистер Пикквик теперь, в глухой полночный час. Он повертывался с бока на бок, щурил и сжимал глаза, пробовал лежать спиной вниз и спиной вверх — все бесполезно! Было ли то непривычное напряжение, испытанное в этот вечер, жар, духота, грог, странная постель или другие какие-нибудь неразгаданные обстоятельства, только мысли мистера Пикквика с неотразимой силой обращались на фантастические портреты в трактирной комнате, и он невольно припоминал волшебные сказки самого фантастического свойства. Провертевшись таким образом около часа, он пришел к печальному заключению, что ему суждено совсем не спать в эту тревожную ночь. Досадуя на себя и на судьбу, он встал, обулся и набросил халат на свои плечи. «Лучше какое-нибудь движение, — думал он, — чем бесплодные мечты, лишенные всякой разумной мысли». Он взглянул в окно — было очень темно; прошелся вокруг спальни — было очень тесно.

Переходя тревожно от дверей к окну и от окна к дверям, он вдруг припомнил в первый раз, что с ним был манускрипт пастора. Счастливая мысль! Одно из двух: или найдет он интересное чтение, или будет скучать, зевать и, наконец, уснет. Он вынул тетрадь из кармана своей бекеши, придвинул к постели круглый столик, зажег свечу, надел очки и приготовился читать. Почерк был очень странный, и бумага во многих местах почти совершенно истерлась. Фантастическое заглавие заставило мистера Пикквика припрыгнуть на своей постели, и он бросил вокруг себя беспокойный взгляд. Скоро, однако ж, ученый муж успокоился совершеннейшим образом, кашлянул два-три раза, снял нагар со свечки, поправил очки и внимательно начал читать: «Записки сумасшедшего».

Сумасшедший — да! Каким неистово ужасным звуком это слово раздалось в моих ушах в давние годы! Помню смертельный страх, насильственно вторгшийся в мою молодую грудь, помню бурливое клокотание горячей крови, готовой застыть и оледениться в моих жилах при одном этом слове, и помню я, как замирал во мне дух и колени мои тряслись и подгибались при одной мысли о возможности сойти с ума!

Как часто в глухой полночный час, проникнутый судорожным трепетом, я вставал со своей постели, становился на колени и молился долго, пламенно молился, чтоб всемогущая сила избавила меня от проклятия, тяготевшего над родом моим! Как часто, отуманенный инстинктивной тоской среди веселых игр и забав, я вдруг удалялся в уединенные места и проводил сам с собою унылые часы, наблюдая за ходом горячки, начинавшей пожирать мой слабый, постепенно размягчавшийся мозг. Я знал, что зародыш бешенства был в моей крови, что оно глубоко таилось в мозгу моих костей, что одно поколение нашего рода окончило свой век, не быв зараженным этой фамильной чумой, и что я первый должен был начать свой особый, новый ряд бешеных людей. Так было прежде, и, следовательно, — я знал, — так будет впереди. Забиваясь временами в уединенный угол шумной залы, я видел, как вдруг умолкали веселые толпы, перемигивались, перешептывались, и я знал, что речь их идет о несчастном человеке, близком к потере умственных сил своей духовно-нравственной природы. Заранее отчужденный от общества людей, я молчал, скучал и думал.

Так прошли годы, длинные-предлинные годы. Ночи в здешнем месте тоже иной раз бывают очень длинны; но ровно ничего не значат они в сравнении с тогдашними ночами и страшными грезами печальных лет тревожной юности моей. Больно вспоминать про те годы, и грудь моя надрывается от страха даже теперь, когда я воображаю мрачные формы чудовищ, выставлявших свои гнусные рожи из всех углов моей одинокой спальни. Склоняясь над моим изголовьем и передразнивая меня своими длинными языками, они копошились вокруг моих ушей и нашептывали с диким, затаенным смехом, что пол того старого дома, где умер отец моего отца, обагрен был его собственной кровью, которую исторг он сам из своих жил в припадке бешеного пароксизма. Напрасно затыкал я уши и забивал свою голову в подушки: чудовища визжали неистово и дико, что поколение, предшествовавшее деду, оставалось свободным от фамильной мании, но что его собственный дед прожил целые десятки лет, прикованный к стене железной цепью и связанный по рукам и ногам. Чудовища называли правду — это я знал, хорошо знал. Я отыскал все подробности в фамильных бумагах, хотя их тщательно старались от меня скрывать. Ха, ха, ха! Я был слишком хитер, даром что сумасшедший.

Мания, наконец, обрушилась надо мной всей своей силой, и я удивился, отчего мне прежде было так страшно сойти с ума. Теперь вступил я в большой свет, пришел в соприкосновение с умными людьми, говорил, острил, делал предположения, проекты и привел в исполнение множество нелепых планов, озадачивших своей оригинальностью дальновидных мудрецов. Я смеялся до упада в тиши своего кабинета, и никто в целом мире не подозревал, что голова моя страдала размягчением мозга. С каким восторгом поздравил я себя, что умел так искусно провести, надуть и одурачить всех своих любезнейших друзей, видевших во мне остряка и прожектера, готового работать вместе с ними на общую пользу! О, если бы знали они, с кем вели свои дела! Случалось, иной друг обедал со мною за одним столом с глазу на глаз и беззаботно веселился, выпивая тост за тостом за мое «драгоценное» здоровье; как бы побледнел он и с какой быстротой ринулся бы вон из дверей, если б мог вообразить на одну минуту, что любезнейший друг, сидевший подле него с острым и блестящим ножом в руках, есть не кто другой, как сумасшедший человек.