Чарльз Диккенс - Посмертные записки Пикквикского клуба

Отец и мать, видя такое неестественное развитие своего ребенка, с глубокой тоской смотрели молча друг на друга, не осмеливаясь выразить словами тяготящие их мысли. Отец — здоровый, сильно сложенный человек, который мог бы перенести всякий труд и физическое упражнение, — изнывал в тесном заключении и нездоровой атмосфере переполненной узниками тюрьмы. Мать, худая, нежная женщина, склонялась под двойным бременем физической и нравственной болезни; — ребенок видел все это, и молодое сердце его надрывалось.

Наступила зима, а с нею целые недели сильного дождя и холода. Бедная женщина перебралась в дрянную квартиренку поблизости места заключения ее мужа, и хотя это переселение было вызвано ее возраставшей нуждой, она была счастливее теперь, потому что была ближе к нему. В продолжение двух месяцев после этого переселения она и ее маленький спутник поджидали времени открытия тюремных ворот, не пропуская ни одного утра. Но вот однажды они не явились, и это было в первый раз с того дня, как муж попал в тюрьму. Ребенок умер.

Те, которые о подобных потерях бедных людей холодно толкуют, как о счастливом избавлении от страданий для усопшего и о милосердном облегчении от издержек для оставшихся, — такие люди не понимают, — смело это утверждаю — решительно не понимают того неисходного горя, которое влекут за собой подобные потери. Молчаливый взгляд привязанности и участия в то время, когда все прочие глаза от нас холодно отвернулись, — уверенность в том, что мы обладаем сочувствием и любовью хоть одного существа, когда все прочие покинули нас, — это такая подпора, такое прибежище, такое утешение среди глубочайшего горя, которых нельзя купить ни за какие деньги, нельзя добыть никаким могуществом. Ребенок сиживал целыми часами у ног своих родителей, терпеливо сложив свои ручонки и подняв к отцу и к матери свое исхудалое личико. Они видели, как день за днем он таял, и хотя его краткая земная жизнь была без радостей, а теперь, после своей смерти, он наслаждался миром и спокойствием, которых он — малый ребенок — не знал на земле, — но все же они были ему отцом и матерью, и потеря его залегла глубоко в их души.

Смотря теперь на изменившееся лицо матери, было нетрудно предсказать, что смерть скоро прекратит и ее горькие испытания и невыносимые страдания. Двое тюремных товарищей мужа несчастной женщины не захотели усугублять своим присутствием его скорбь и горе и предоставили ему одному каморку, которую занимали с ним втроем. Бедная его жена перешла к нему сюда, и вот потянулась там, без мучений, но и без надежд, медленно угасая, ее страдальческая жизнь.

Однажды вечером она лишилась чувств на руках своего мужа. Когда он поднес ее к открытому окну, чтобы оживить ее свежим воздухом, свет луны упал ей прямо на лицо и указал на такую разительную перемену в ее чертах, что несчастный, как слабое дитя, дрогнул под бременем удручавшего его горя.

— Посади меня, Джордж, — слабо произнесла она. Он исполнил ее желание и, сев возле нее, закрыл себе лицо рукой и залился слезами.

— Мне тяжело покинуть тебя, Джордж, — сказала она, — но на то Божия воля, и ради меня ты должен спокойно перенести разлуку со мною. О, как я благодарю Бога за то, что он взял к себе нашего мальчика! Малютка счастлив, он теперь на небе. Что бы он стал делать тут, без своей матери?

— Ты не должна умереть, Мери, не должна, — возразил ее муж, вставая. Он принялся ходить взад и вперед по комнате, нещадно ударяя свою голову сжатыми кулаками, потом снова сел возле больной и, поддерживая ее в своих объятиях, прибавил более спокойно:

— Ободрись, моя милая, прошу тебя, ободрись. Ты непременно поправишься.

— Никогда уже, Джордж, никогда! — отвечала умирающая женщина. — Пусть меня похоронят возле моего бедного мальчика: но обещай мне, если ты выйдешь когда-нибудь из этого ужасного места и разбогатеешь, ты перевезешь нас на какое-нибудь мирное сельское кладбище, далеко-далеко, — как можно дальше отсюда, — где бы мы могли спокойно лежать. Милый Джордж, обещай мне, что ты это сделаешь.

— Сделаю, сделаю, — проговорил он, страстно кидаясь на колени перед ней. — Но скажи мне еще слово, Мери… хоть взгляни… раз взгляни…

Он замолк, потому что рука, обвивавшая его шею, вдруг отяжелела и отвердела. Глубокий вздох вырвался из груди умиравшей; губы шевельнулись, и на лице мелькнула улыбка, но губы эти были бледны, и улыбка сменилась неподвижным мертвенным взглядом… Он остался один на земле.

В эту ночь, среди безмолвия и одиночества своей жалкой каморки, стоя на коленях возле трупа своей жены, несчастный призвал Бога в свидетели страшной клятвы; с этой минуты он посвящал себя одному делу: мести за смерть жены и сына, с нынешнего дня и до последнего своего издыхания; он обрекал все свои силы на служение одному этому делу; месть его должна быть медленной и ужасной, ненависть нескончаемой и ненасытимой. По всему миру должна она преследовать тех, кого она наметит своими жертвами.

Глубочайшее отчаяние и почти нечеловеческое напряжение произвели такие страшные перемены в его теле и в чертах его лица, что его товарищи по несчастью отшатнулись с испугом, когда он проходил мимо них учащенными шагами. Глаза его налились кровью, лицо было мертвенно бледно, стан согнулся, как бы под бременем лет. Он почти насквозь прокусил себе губу в пылу своего душевного страдания, и кровь, капавшая из раны, текла по его подбородку и запятнала его рубашку и галстук. Он не проронил ни слезы, не испустил ни одного звука жалобы, но его блуждающий взгляд и беспорядочная торопливость, с которой он ходил взад и вперед по двору, обличали сжигавший его внутренний жар.

Тюремное начальство заявило ему, что необходимо немедленно же увезти тело его жены из тюрьмы. Он выслушал это требование с полным спокойствием и согласился с его разумностью. Почти все тюремные обитатели собрались для печальных проводов; они поспешно расступились по сторонам при появлении вдовца; он быстро прошел вперед и стал одиноко в небольшом отгороженном пространстве, примыкавшем к помещению привратника; толпа отошла оттуда, по инстинктивному чувству деликатности. Медленно подвигались вперед люди с тяжелым гробом на плечах. В толпе господствовало мертвое молчание, нарушавшееся только жалобными восклицаниями женщин и шарканьем ног носильщиков по плитам. Они дошли до того места, на котором стоял муж умершей, и остановились. Он положил руку на гроб и, машинально поправив на нем покров, дал знак идти далее. Тюремные сторожа, стоявшие в сенях, сняли свои шляпы при выносе гроба, и через минуту дверь тюрьмы затворилась за ним. Вдовец посмотрел тогда бессмысленно на толпу и грохнулся оземь.