Аделаида Герцык - Из круга женского: Стихотворения, эссе

Все поднялись, зашевелились испуганно. Смятение и жуть стояли в воздухе. И хотя был окрик: «Не вставать с мест!» — большинство не послушалось его. Караульный назвал шесть человек, требуя, чтобы они немедленно следовали за ним. Среди них был граф.

Почему ночью? Почему, как на подбор, вызывались самые состоятельные в нашем краю?

Почему на вопрос: взять ли вещи с собой? — был ответ: «Не нужно. Идите, в чем есть». — И хотя нельзя было расспрашивать, один из вызванных стал допытываться: «Куда нас отправляют? На чем?» — Нам неизвестно, — был ответ, — подвода ждет. — Это последнее чуть-чуть успокоило. Значит, повезут? Может быть — в город? Или это неправда? Город представлялся спасением. Там был суд, законы. Там были люди… Торопили… Наскоро натягивали пальто, надевали шапки, прощались с остающимися. Бредовые минуты.

Обняла графа, перекрестила его, — был просто брат мне в Боге, в вечности. Он казался бледней обыкновенного, и как всегда, когда его отрывали от созерцания, — лицо стало страдальческим. Но, кажется, он надеялся.

— Может быть, мне разрешат заехать домой взять шубу, — сказал он, — а вы обещаете, когда вас выпустят, навещать детей моих…

— Обещаю, Господи! Но, может быть, ничего? Времени нет, все, что во времени, — неверно!..

Увели их, и настала могильная, нестерпимая тишина. Никто не спал до утра. Чувства напрягались до боли, глаза сверлили темноту, слух мучительно ловил звуки: казалось, сквозь стены проникали мы… И все молчали. Ни одного слова не было сказано.

Не слишком ли мы полагаемся на себя? Не слишком ли редко обращаемся мыслями к незримой вневременной власти? А для кого она не облекается во имя Христово — для тех — к Тому неведомому Богу, которому стоял жертвенник в Афинах?

Через два дня от новых заключенных, пришедших с воли, узнали, что всех шестерых прямо из подвала повели под усиленным конвоем к одинокой скале, выдающейся в море, далеко от жилья, — и там они были расстреляны. Там же, в песке, вырыли яму, куда свалили тела, и сравняли почву над ней. И когда родственники пытались приблизиться к родной могиле, их разгоняли с угрозой арестовать. Так, омываемое волнами, ничем не отмеченное, скрыто, близ моря, место успокоения их.

А наверху, на горе, вскоре вырос свежий холмик — тоже могила. Тоненькая девочка Ксения с прозрачными глазами подвижницы не вынесла павшего на нее бремени. Не знал граф, что Fraulein, на которую он полагался, умирает от чахотки и не может поднять головы, что большой дом их занят солдатами и лишь в одной задней комнате ютятся дети близ умирающей, не знал, что и добывание денег, и забота о нем легла на нее, на этого подростка, не знал, что, подавляя безумный страх, она ходила одна в чрезвычайку наивно просить помиловать и отпустить отца. И когда разнеслась весть о его гибели, — ужас охватил ее, ужас, что она не смогла спасти его, не сумела сделать того, что нужно. И странный недуг — нервный внезапный паралич — в два дня унес ее.

У инженеров-путейцев нередко бывали, — не знаю, так ли оно обстоит и сейчас, — красно-бурые или багровые лица и носы. Быть может, обветренные частой ездой на паровозах, быть может, как последствие употребления не в меру вина, которое возилось ящиками во время осмотра комиссией железнодорожной линии. Инженеры — народ, знающий себе цену, самоуверенный и заносчивый. Таким был и Павел Сергеевич Костылев.

Известно, что свойства человека равно могут послужить как к прославлению, так и к позору его. Трудно указать точно ту грань, где благородная гордость переходит в высокомерие, а кротость и терпение становятся пассивностью и безмолвием. Жизнь, как прожектор, бросает свет то на одну, то на другую грань души человеческой, то неожиданным светом озаряя, то затемняя ее собой.

Павел Сергеевич держался очень прямо, выставляя грудь вперед, говорил отрывисто и веско; его безупречно чистая тужурка (или китель, смотря по сезону), отполированные ногти, зачесанные кверху рыжеватые усы, круглые, безбровые глаза — все давало впечатление самовлюбленности и уверенности в себе. Покровительственный, отрывистый тон с низшими, пошловатый с женщинами. Он был высок. Безукоризненно вычищенные сапоги — его гордость — облекали стройные сухощавые ноги. Сорок-сорок пять — или больше было ему — не знаю. Он заехал в наш край случайно, на короткий срок — и тут судьба настигла его. Что-то не в порядке было найдено в его бумагах, и он был ввергнут в нашу бастилию. Не знаю, как держал себя П.С. на допросе, думаю, что у него не было ни минуты слабости и страха, во всяком случае едва ли он обнаружил их. Но, когда я попала в подвал, — он уже был «столпом» его. Он сидел там уже около месяца. Так мне его и зарекомендовали.

Помню чувство удивления и в то же время неожиданного тепла от поцелуя руки в этой темной гробнице, где, казалось, не было места утонченностям прежнего времени. Все были товарищи по несчастью, а этот галантный жест, признавший во мне женщину, сразу растопил сердце и напомнил о моей слабости и беззащитности, но тут же мужской голос предупредительно заявил: — Я вам найду место, где лечь. У вас нет подушки? Я вам достану, вместо тюфяка можно подложить мое пальто.

И всех встречал он, как хозяин, строго следя, чтобы по мере возможности создать каждому удобства. Эта хозяйская роль сама собой легла на него — привычка командовать пригодилась. Чистоплотность его (ослепительный китель и ногти, которые раздражали когда-то) сыграла тоже свою роль.

В наших тяжелых условиях, в подземельи, где было скучено сорок человек и никогда не достигало солнце, — он сумел найти способ хотя бы отчасти поддерживать чистоту и сам всегда сохранял свежий вымытый вид. Нас заедали насекомые, одолевала чесотка, и он установил ежедневный осмотр одежды. По вечерам каждый по очереди уединялся в отдаленном углу подвала с огарком в руке. Женщины или мужчины тесной стеной загораживали его — и там он раздевался и осматривал все части одежды, уничтожая насекомых. После этого на несколько часов прекращался невыносимый зуд.

Не все, конечно, выражали желание проделывать эту скучную медленную операцию осмотра, — были люди, равнодушные к грязи, и они способствовали ее увеличению, но тем труднее была роль Павла Сергеевича. Он заботился не об одном только внешнем благоустройстве. Как истинный хозяин, он старался поддерживать бодрость, а главное дружелюбие среди заключенных, ибо дружелюбие дает силу легче переносить невзгоды. У него не было ресурсов духовных, он не действовал убеждением, но самый вид его — молодцеватый, чуждый уныния, действовал ободряюще.

Помню томительный вечер, когда было особенно неприятно и холодно, особенно безнадежно и тоскливо. Наверху бушевал ледяной январский ветер. Несколько человек среди нас заболели в этот день и лежали недвижно, другие сидели в унылых позах, тускло горела и чадила жестяная коптилочка. Днем к нам посадили двух провинившихся в чем-то солдат, и они, держась в стороне, вызывающе поглядывали на нас, курили, заговаривали с караульными и всячески выражали свое озлобление и вражду. Казалось, не люди, а звери забились в логово, злобно следя друг за другом. И вот в это время выступил Павел Сергеевич. Он вышел на середину и заговорил громко, объединяя всех дружеским взглядом: