Грэм Грин - Избранное

Я пересек конец улицы, называющейся Руа Дин Фернес, которая, как и все остальные, уходила в никуда, и с минуту постоял перед губернаторским домом, выкрашенным в розовый цвет. На веранде стояли два шезлонга, окна были широко распахнуты внутрь, в пустую комнату, где висел портрет военного, очевидно президента, и вдоль стены выстроился ряд стульев, точно взвод для расстрела. Часовой сделал еле заметное движение винтовкой, и я двинулся дальше, к национальному банку, где другой часовой сделал то же угрожающее движение, когда я замешкался.

Этим утром, лежа на койке, я читал знаменитую «Оду» Вордсворта [174] Ода Вордсворта «Об откровениях бессмертия…» в «Золотой сокровищнице». Палгрейв, как и Скотт, носил на себе следы отцовского чтения в виде загнутых страниц, и я так мало знал об отце, что хватался за каждую путеводную нить, и таким образом научился любить то же, что любил он. Когда я впервые поступил в банк в качестве младшего клерка, я думал о нем словами Вордсворта — «тюрьма». Что же казалось тюрьмой отцу, что он подчеркнул отрывок двойной чертой? Быть может, наш дом? А моя названая мать и я были тюремщиками?

Жизнь человека, как мне порой думается, формируется больше с помощью книг, чем с помощью живых людей: ведь именно из книг, понаслышке, узнаешь о любви и страдании. Даже если нам и посчастливилось влюбиться, мы, значит, были подготовлены чтением, а если я так и не полюбил никого, то, возможно, в отцовской библиотеке не было соответствующих книг. (Не думаю, чтобы у Мэриона Кроуфорда нашлось много описаний страстной любви, да и у Вальтера Скотта есть лишь слабая тень ее.)

Мне плохо запомнилось «радужное видение», сопутствовавшее мне в юности, пока не начали смыкаться стены тюрьмы: должно быть, оно раньше времени растаяло «в свете дня» [175] Имеются в виду строки оды: «Прощальный отблеск в душу зароня, На склоне дней растает в свете дня» (V,76). , но, когда я отложил Палгрейва и стал думать о тетушке, мне пришло в голову, что уж она-то не позволила бы ему растаять. Быть может, понятие нравственности есть печальная компенсация, которой мы привыкаем довольствоваться и которая дается нам как отпущение грехов за хорошее поведение. В вордсвортском «видении» понятие нравственности не содержится. Я родился в результате безнравственного акта, как выразилась бы моя приемная мать, акта слепоты. Безнравственная свобода породила меня. Как же получилось, что я оказался в тюрьме? Моей родной матери, уж во всяком случае, была чужда какая бы то ни было несвобода.

Теперь уже поздно, сказал я мисс Кин, подающей мне сигнал бедствия из Коффифонтейна, я уже не там, где вы думаете. Возможно, когда-то мы и могли устроить нашу совместную жизнь и довольствоваться нашей тюремной клеткой, но я уже не тот, на кого вы поглядывали с долей нежности, отрываясь от плетения кружев. Я бежал из тюрьмы. Я не похож на тот словесный портрет, какой нарисовало ваше воображение. Я шел обратно к пристани и, на ходу оглянувшись, увидел шедшую по пятам скелетообразную собаку. Наверное, для этой собаки каждый новый человек воплощал в себе надежду.

— Эй, привет! — раздался голос. — Зачем шибко бежать? — И в нескольких ярдах от меня вдруг возник Вордсворт. Он встал со скамьи по соседству с бюстом освободителя Уркисы и направлялся ко мне, протягивая вперед обе руки, лицо его перерезала широкая, от уха до уха, улыбка. — Не забывали старый Вордсворт? — Он затряс мои руки и безудержно расхохотался, так что оросил мне все лицо брызгами радости.

— Вот тебе на, Вордсворт, — с не меньшим удовольствием произнес я. — Откуда вы тут взялись?

— Мой маленький детка, она велел Вордсворт ехать Формоса, встречать мистер Пуллен.

Я заметил, что он щегольски одет, в точности так, как представитель импорта-экспорта с кроличьим носом, и тоже держит в руке новенький чемодан.

— Как поживает моя тетушка, Вордсворт?

— Оʼкей, все хорошо, — ответил он, но в глазах у него мелькнуло что-то страдальческое, и он добавил: — Ваша тетя танцует черти сколько много. Вордсворт говорит, она больше не девочка. Надо переставать… Вордсворт беспокоится, очень-очень беспокоится.

— Вы поплывете со мной?

— А то как же, мистер Пуллен. Все поручайте старый Вордсворт. Он знает ребята Асунсьон таможня. Одни хорошие ребята. Другие шибко плохой. Вы все поручайте Вордсворт. Зачем нам всякий собачий кутерьма.

— Но я не везу никакой контрабанды, Вордсворт.

С реки послышался призывавший нас вой пароходной сирены.

— Вы все оставляйте старый Вордсворт. Он ходил смотрел пароход, сразу видел очень плохой человек. Надо быть шибко осторожный.

— Почему, Вордсворт?

— Вы попали хороший руки, мистер Пуллен. Все теперь оставляйте старый Вордсворт, он все делает.

Он неожиданно сжал мне пальцы.

— Вы брал картинку, мистер Пуллен?

— Вы имеете в виду Фритаунскую гавань? Да, она со мной.

Он с облегчением перевел дыхание.

— Вы нравится старый Вордсворт, мистер Пуллен. Всегда честный со старый Вордсворт. Теперь надо садиться пароход.

Только я хотел идти, как он прибавил:

— Есть дашбаш для Вордсворт?

И я отдал ему ту мелочь, которая нашлась в кармане. Какие бы неприятности он ни причинял мне в прежнем, утраченном мире, сейчас я был страшно рад его видеть. Судно кончали загружать, черные створки в борту были еще откинуты. Я прошел через третий класс, где прямо на палубе индианки кормили грудью младенцев, и по ржавым ступеням поднялся в первый. Я не заметил, чтобы Вордсворт взошел на борт, и во время обеда его также не было видно. Я предположил, что он едет третьим классом, чтобы сэкономить разницу для других целей, ибо не сомневался, что тетушка дала ему деньги на билет в первый класс.

После обеда ОʼТул предложил выпить у него в каюте.

— У меня найдется хорошее виски, — сказал он.

И хотя я никогда не был любителем крепких напитков и предпочитал стаканчик хереса перед обедом или стакан портвейна после, я с радостью ухватился за его предложение, так как это был наш последний совместный вечер на пароходе. Снова дух беспокойства вселился в пассажиров, их словно захлестнуло безумие. В салоне играл любительский оркестр, и матрос с волосатыми руками и ногами, не слишком удачно одетый женщиной, крутился между столиками, ища себе партнера. В капитанской каюте, примыкавшей к каюте ОʼТула, кто-то играл на гитаре и раздавался женский визг. Слышать здесь эти звуки было как-то странно.

— Никто сегодня спать не будет, — заметил ОʼТул, разливая виски.

— С вашего разрешения, побольше содовой, — попросил я.

— Доплыли все-таки. Я уж думал, застрянем в Корриентесе. Дожди в этом году заставляют себя ждать.

И словно чтобы опровергнуть его упрек, послышался долгий раскат грома, почти заглушивший гитару.