Кальман Миксат - Том 1. Рассказы и повести

Обрушившиеся балки и стены, почерневшие кости…

Кому принадлежала эта кость, человеку или овце?

Сердце у подпаска сжалось, подавленное этой великой, страшной загадкой.

Он стал звать по имени Анику и овчара.

Никто не ответил ему.

«Боже мой, где же они могут быть?»

Огненные искорки, которые то тут, то там мерцали под пеплом, разумеется, не могли дать на это ответа…

С тех пор тишина царит в Брезинской долине; ее тучные сочные травы не топчет ни человек, ни зверь; один за другим проходят годы; дикая груша приносит плоды, потом они опадают; трава вырастает и высыхает снова, и только большое черное четырехугольное пятно никогда не покрывается муравой. Кто знает, почему оно так? И только грустная песенка бросает на это некоторый свет.

1877

Перевод И. Салимона

Приветствую вас, старые простые стены, где я впервые ощутил на своих ладонях удар линейки!

Вы дороги мне тем, что здесь, среди вас, всегда витал дух свободы.

Вот я вспоминаю вас… Вижу мрачную, внушающую почтение старинную крышу, идущие вверх истертые ступеньки, а в левом углу двора — треногу с колокольчиком. О милый колокольчик, ты отбивал часы, отсчитывая наше самое лучшее время! В моей памяти один за другим воскресают знакомые классы, с их черными досками, где столько раз стояло мое имя в числе «озорников», простые парты, среди которых я тотчас нашел бы свое прежнее место, хотя бы по одной-единственной примете — по вырезанным на верхней доске буквам «М. В.», инициалам моей юной любви.

Пожалуй, мне удалось бы даже показать по порядку, где сидели мои приятели. Там, слева, рядом со мной сидел Пали Намути… да, да, теперь припоминаю уже совершенно ясно, что сзади меня занимал место юный поклонник панславизма Милослав Валлах. Это был малый упрямого нрава, но здешние учителя постарались вытравить упрямство из его души. Ныне он где-то в Трансильвании, уважаемый адвокат. Недавно я виделся с ним в Будапеште, куда он приезжал во главе какой-то делегации по делам культурного общества трансильванских венгров.

Но если в душе Милослава Валлаха вытравили все пороки, то и нашим не дали произрасти. Как кстати, между прочим, упомянул я имя Пали Камути. С ним произошел такой случай: когда пришел конец австрийской тирании *, он, как истый венгерец, заявил учителю, господину Серемлеи, что теперь, мол, гусь свинье не товарищ и он, Камути, выбросит немецкий язык из числа наук, подлежащих изучению.

— Ну что ж, прекрасно, друг мой! — улыбаясь, ответил учитель. — Разрешаю тебе не заниматься больше немецким языком.

— Покорно благодарю…

— Не спеши с благодарностью, дружок. Зато тебе придется в нынешнем учебном году выполнить гораздо более трудную задачу.

— С удовольствием, какую угодно…

— До летних каникул ты должен выгнать из страны всех австрияков, тогда, пожалуй, как-нибудь можно будет обойтись и без немецкого языка.

Пали Камути ничего не оставалось, как без всякого сопротивления сложить оружие. Считаю излишним давать по этому поводу объяснения моим любезным читателям. Они и поныне собственными глазами могут видеть немцев в Венгрии.

Не менее интересный случай произошел и со мной. Я всегда питал особое отвращение к математике и довольно пренебрежительно отзывался об этом предмете.

— Видишь ли, мой друг; — сказал мне однажды один из моих учителей, почтенный Иштван Бакшаи, — по сравнению с математикой все в этом бренном мире ерунда и все относительно. Но математика пригодится тебе и на том свете. Еще неизвестно, знают ли что-нибудь жители неба об истории, о Хуняди *, о Тамерлане, не вполне достоверно и то, что они говорят там по-французски или, скажем, по-итальянски. Однако я твердо убежден, что и на небе дважды два — четыре.

Услыхав такие доводы, я, разумеется, покорился своей судьбе, и лишь простая случайность, любезный читатель, что эти несколько лежащих сейчас перед тобой листков не являются какой-нибудь диссертацией о логарифмах, а представляют всего лишь скромное описание старого доброго времени.

Что это были за времена и как они быстро пролетели!.. Как сейчас, слышу взмахи их дивных крыльев. Ведь все происходило как будто только вчера, совсем недавно… И когда я извлекаю из памяти одно за другим разноцветные перья, сохранившиеся в ней от пестрых крыльев времени, я с изумлением замечаю, что они, эти перья, из золота… из чистого золота!

Я связываю их в букет…

Начну же с самого яркого воспоминания — с графа Мора Палфи *.

Кто был граф Мор Палфи, известно всякому порядочному человеку, который пребывал на этом свете между 1863 и 1864 годами. Ибо если даже о нем никто не знает ничего хорошего, то, по крайней мере, все прекрасно запомнили, за что его следует ненавидеть.

Знаменитая личность! В те времена он был нашим «земным божеством».

Это «земное божество» было высоким сухощавым человеком с аристократическим лицом и неимоверно длинными руками и ногами.

Обладателю этих длинных рук и ног в те времена уже ничего иного не оставалось, как душить просвещение в Венгрии. Его высокопревосходительство по очереди объезжал города, посещая гимназии, дабы подготовить и будущее поколение для прославленного режима Габсбургов. Крупный дипломат обязан быть дальновидным. Он должен заранее оседлать будущее, — авось перехитрит и его.

Приезд высокопоставленного вельможи поверг жителей нашего маленького городка в лихорадочное волнение. С необыкновенным рвением поспешно ремонтировалась мостовая, комитатскую управу заново побелили. Бургомистр готовился произнести торжественную речь. Во всем городе с грехом пополам подобрали для встречи графа двенадцать девочек в белых платьицах, а единственную пожарную кишку очистили от вековой грязи. Все порядочные чиновники выкупили из ломбарда черные сюртуки, а кое-кто заказал новые по случаю такого большого события — приезда «земного божества», задумавшего разнюхать, каков здесь местный дух, и в случае нужды подрезать кое-кому крылья.

Наш добрый учитель сообщил нам о счастье, «выпавшем на долю нашего заведения», с явно кислой миной. Затем приказал всем одеться по-праздничному и многозначительно добавил, что, в случае если гость станет задавать нам вопросы, мы «должны быть умными».

Накануне достопамятного дня под грохот пушек генерал прибыл в город и остановился в комитатской управе.

А назавтра, поскольку визит генерала к нам был назначен на десять часов утра, мы собрались в своих классах ровно к девяти, одетые и причесанные подобающим образом, так что даже дядюшка Данко не нашел, к чему придраться.