Кальман Миксат - Том 1. Рассказы и повести

Вместе с тем он рьяно посещал казино, что ни вечер — усаживался за спиной старого графа Ваграни и без конца подначивал этого страстного спорщика. У графа каждые три-четыре слова перемежались решительным: «Держу пари!» Кожибровский, улучив как-то удобный момент, выразил сомнение по поводу высказанной графом Ваграни очередной нелепицы (которыми граф славился).

— Что же, давай пари! — по обыкновению запальчиво воскликнул граф.

— Вопрос только: на что? — скромно произнес Кожибровский.

— На что угодно! На что хочешь!

— Ну, хорошо, — согласился Кожибровский, — держим пари на тридцать мешков живых зайцев.

Ваграни улыбнулся, но тем не менее ударил Кожибровского по ладони и проиграл ему тридцать мешков живых зайцев. Когда дело дошло до расплаты, Ваграни изъявил желание заменить зверюшек деньгами, но Кожибровский был непоколебим: нет, денег ему не надо, ему подавай живых зайцев — таким образом, шутки шутками, а проигравшему барину пришлось рассчитываться натурой, то есть косыми, раздобыть которых и доставить в полном здравии он незамедлительно приказал своему управляющему алфёльдским поместьем.

Как только окончилась зима и божьи коровки стали выползать из-под комочков земли, чтобы погреться в первых лучах весеннего солнца, Кожибровский взялся за свое имение.

Сначала он занялся замком. Ночью из Хоммоны были перевезены в Тримоц семь крытых простынями возов с оленьими рогами. На другой день Кожибровский нанял работников, приставил к каждому возу по четыре человека, и возы разъехались по разным уголкам леса.

— Вот что, ребята, — наставлял Кожибровский поденщиков, — беритесь за дело: надо разбросать рога по всему лесу.

Те недоуменно уставились на него.

— А польза-то с этого какая, ваша милость? Кожибровский засмеялся.

— Ежели мы засеем почву рогами, то на ней вырастут олени. — И он лукаво прищурил глаза. — Только вы распределяйте их равномерно, не кидайте в одну кучу. Потом слегка прикроете сухой листвой — сами олени их тоже так закапывают.

До чего же несуразная эта земля! Ничему на свете не радуется, только весне! Да и ей-то всего две недели. Но зато тогда уж она одевается в свой самый великолепный наряд, папоротники сплошь покрывают луг и достают до пояса; расправляясь, тянется кверху чистотел, молодые побеги деревьев, и просвирник, и пышный тысячелистник. Кто оглядит землю в эту пору, да еще не наметанным оком, тому покажется, что здесь самые что ни на есть жирные, богатые почвы. И ведь какое великолепие! Зеленый ковер толщиной в человеческий рост устилает эту никчемную землю. Плохой тот человек, кого такое не очарует. А кого очарует — тот осел. Ведь эта зеленая растительность ни на что другое не пригодна, как только ласкать взор. Тримоцкая земля — словно ленивая лошадь, что и разгуляется, и разыграется, и дает себя холить, а запряги ее для полезного дела — не двинется с места, хоть ты лопни. Так и эта земля: что ты с ней ни делай: улучшай, удобряй, паши ее да борони — она тебе все одно твердит по-своему, по-словацки: «Нэ можэмо».

Но если уж кто умел товар лицом показать, так это Кожибровский. Отправившись в начале весны в Берлин, он среди тамошних аристократов стал искать покупателя на имение. И нашел. Ибо в Германии всего вдоволь, только земли нет. Сам кайзер, первый землевладелец страны, располагает всего лишь восьмьюдесятью тысячами хольдов, на которых громоздятся чуть ли не сорок замков и дворцов. Саксонский король — второй по счету крупный землевладелец — десятью тысячами хольдов, заставленными двадцатью замками; прочим земельным угодьям тоже нечем дышать. Это культивированные под сады, всячески ухоженные и возделанные, иссеченные оросительными каналами участки. Столь высокая культура подчас тоже смешна. Землю только что не просеивают, точно муку. И не осталось там уже никаких следов поэзии. Зверей можно узреть лишь в заповедниках и в зверинцах. Выскочи ненароком откуда-нибудь зайчишка — его небось тут же насмерть зафотографируют немецкие иллюстрированные журналы.

Как раз в это время некий барон Кнопп, богатый банкир и фабрикант, хотел подыскать в какой-нибудь смежной стране изобилующее дичью поместье. Кожибровский познакомился с ним и, когда барон поведал ему о своих намерениях, равнодушно заметил:

— Уж где-где, а у нас такое подыскать можно. Да у меня у самого есть одно имение для продажи. Ценные пашни и великолепный лес. Если лучшего не найдете, барон, то взгляните на мое, когда будете в наших краях.

— Гм, вопрос в том, есть ли там дичь? Видите ли, дорогой граф, у меня большие коммерческие связи с самыми высокопоставленными лицами, которым я не могу выразить свою благодарность иначе, как пригласить их один-два раза в год к себе на охоту. Словом, мне нужен охотничий замок и достаточное количество всякого зверя.

Кожибровский небрежно покачивал правой рукой:

— В таком случае нам с вами вряд ли удастся заключить сделку, милый барон Кнопп, ибо мое имение — не какой-нибудь довесок к зайцам и не убежище для зверей. Это культивированный уголок Европы, земной рай в своем роде, где охота — вещь второстепенная и даже третьестепенная, хотя условия там для этого превосходные.

— Вы так полагаете?

— Извольте убедиться своими собственными глазами. Хотя, как я уже сказал, охота для меня особого интереса не представляет.

— Вы не любите охоту? — удивился барон.

— И никогда не любил. В юности я попал как-то в одного подростка, в загонщика. Не скажу, что по неловкости, нет: преднамеренно. Я был еще мальчиком, отпрыском крупной феодальной семьи, взращенным на глупых средневековых идеалах. Отец впервые взял меня на охоту в литовские леса, и я услыхал, как егерь докладывал ему, что столько-то пристрелено серн и зайцев и ранены двое загонщиков. Ого, подумал я, значит, мы охотимся на загонщиков, и, так как мне было неудобно, что до сих пор ничего не подстрелил, я взял на прицел стоявшего неподалеку от меня парнишку и пустил в него пулю. Рана паренька и его мучительные стоны меня растрогали, и тогда я дал себе слово впредь никогда не охотиться. И я держу слово по сей день.

— У вас, граф Кожибровский, сильный характер, — заключил пруссак. — Так какие же звери водятся в вашем лесу?

— Думается мне, всякие.

— В таком случае я посмотрю имение.

— Когда?

— Да хоть теперь же. Кожибровский задумался.

— Сейчас да и в ближайшие дни я не выберу время, но если у вас будет настроение, наведайтесь к пасхе.

Барон посмотрел в свой карманный календарь.

— Я выеду двадцать четвертого апреля, прибуду двадцать шестого дневным поездом. Вас это устраивает?