Сигрид Унсет - Мадам Дортея

Дортея вскочила:

— Ну, довольно! Я не желаю больше слушать об этом. У меня нет времени, солнце уже почти село. Когда я приеду в Фенстад, будет ночь.

Ее сердце бешено стучало от волнения, колени дрожали. Мрачное лицо сына, распахнувшего перед ней двери, внушило ей ужас, который ей довелось пережить совсем недавно, — какие еще несчастья таит для нее ближайшее будущее?..

— Маменька, может, мне все-таки отвезти вас, уже очень поздно? — Они подошли к ждущей Дортею коляске, старый Гнедой стоял в оглоблях, повесив голову. Вершины елей на горе в том месте, где только что село солнце, были окружены золотым нимбом.

— Нет, я уже сказала. Лучше найди Бертеля и Карла и приведи их домой, им пора спать… Куда это они пропали?

— Они у Шарлахов. — Клаус проверил узлы веревки, которой сзади к коляске был привязан похожий на трон chaise percée [26] Стульчак (фр.). . Его спинка высоко вздымалась над землей, изогнутые подлокотники были гостеприимно распахнуты, сиденье являло миру круглое отверстие и подушку из синего люстрина. Когда Дортея обнаружила, что во всем Фенстаде нет подобного удобства, она решилась взять с собой самый большой chaise percée, какой был в Бруволде.

— Как бы там ни было, а недуг йомфру Лангсет не заразен…

Дортея живо обернулась и сильно ударила Клауса по губам, Гнедой даже вздрогнул. Она быстро села в коляску:

— Беги и отвори мне ворота… А потом сходишь к Шарлахам и приведешь мальчиков домой…

Вниз по пригоркам Бруволда Дортея пустила Гнедого галопом, они быстро миновали стекольный завод и мост. Потом Гнедой перешел на свою обычную трусцу, Дортею перестало трясти, она успокоилась, и мысли ее постепенно вынырнули из смутного хаоса. Душа Дортеи погрузилась в оцепенение, когда до нее дошло, что привычный мир рассыпался, словно подхваченный весенним половодьем и сорванный со своего фундамента дом, вырванные балки и бревна которого закрутил и унес поток. Тот, кто удерживал все части дома вместе, исчез. Дортея снова ощутила страстную тоску по первым дням трагедии, когда место мужа в ее сердце было еще теплым. Но сколько всего нового уже встало между тем временем и этой минутой! Каждый день Дортее приходилось брать на себя заботы, которые женщине тяжело нести в одиночку. Она уже далеко ушла вперед с тех пор, как они расстались, и от пустоты, заполнившей ее после гибели Теструпа, ей было холодно и уныло.

Когда Вильхельм сказал ей, что хочет покинуть семью и самостоятельно добиваться успеха в жизни, Дортея еще не понимала этого… Добрый мальчик был исполнен сыновней преданности и заботливого стремления облегчить ее участь — ведь ей надо было думать о будущем всех детей. Но когда Клаус сегодня вечером сказал, что решил свое будущее, не посоветовавшись с ней, она различила в его голосе нотки, словно говорящие: если вы, матушка, попытаетесь остановить меня теперь, когда с нами нет больше отца, единственного человека, который мог бы удержать меня от того пути, по которому я намерен пойти, вы почувствуете, что я умею отвечать на силу силой, и тогда мы перестанем быть друзьями…

Пустая болтовня! Четырнадцатилетний мальчик еще ребенок. Он еще даже не конфирмовался. Это капитан Колд забил ему голову всякой чепухой. Доброму капитану доставляет удовольствие восприимчивость его ученика, ему приятно посвящать мальчика в подробности своего ремесла, приятно учить его фехтовать и стрелять. Вот он, решив, что этот способный, красивый и сильный подросток мог бы стать видным офицером, и выложил ему свои соображения, а ребенок обрадовался и все принял всерьез…

Дортея досадовала на капитана. На что это похоже — вбивать пустые мечты в голову чужого ребенка! Если она и испытывает к капитану симпатии, это еще не дает ему права полагать, будто она одобрит, что ее дети станут игнорировать желания их покойного отца, — а ведь капитан прекрасно знал, какую неприязнь Теструп питал к военной карьере. Кроме того, ее чувства к капитану Колду заметно остыли, когда она узнала, как легкомысленно он был готов порвать со своей любовницей. Если поведение Марии Лангсет и нельзя назвать безупречным, ее преданность капитану и трогательная забота о его благополучии заслуживали иной награды. Пусть эта история стара, как мир, пусть тысячи экономок во всем мире ежедневно разделяют судьбу Марии, а тысячи отцов легкомысленно ломают счастье своих детей, если обеспечение их будущего связано с определенными неудобствами, — разве это освобождает капитана от моральной ответственности?..

Дортее хотелось высказать капитану все, что она думает о его попытке оторвать от нее сына, очень хотелось…

Клаус, думала она, Клаус! Неужели ей суждено увидеть в одном из своих детей такую же rancune [27] Злобу (фр.). , такое же нежелание пойти по пути, выбранному родителями, какое чувствовала она сама, когда мать выдала ее за Бисгорда? Но ведь она-то любит своих детей! Они не были для нее помехой, которую ей требовалось устранить со своего пути, всей душой она стремилась только к их счастью и настаивала на своем праве руководить их первыми шагами во взрослой жизни.

Йорген Теструп был потерян для нее более безвозвратно, чем если бы ей удалось закрыть любимые глаза и принять его последние наставления. Скоро она покинет Бруволд, который столько лет был их общим домом. Ей предстоит самостоятельно решить все мучительные юридические и денежные формальности, прежде чем она сможет начать налаживать новое существование своей семьи, причем в очень стесненных условиях. Но детей, этот их общий выводок, ответственность за который легла теперь исключительно на ее плечи, она хочет увезти с собой из Бруволда, не потеряв ни одного.

С болью в сердце Дортее приходилось признать, что ее старшие сыновья уже не такие несмышленыши, какими она их считала. В ней клокотал гнев при мысли, что Даббелстеену чувство приличия было присуще в еще меньшей степени, чем она полагала. Мамзели в переулках Грённегаде — просто невероятно, чем этот человек развлекал своих учеников! А его рассказы о недостойном поведении пастора Мууса в студенческие годы!.. Он определенно забавлял этой болтовней не только Клауса. Вильхельм наверняка тоже все это слышал, но он ни при каких обстоятельствах не признался бы матери, что учитель посвящал их в столь непристойные материи. Вильхельм отличался врожденным благородством и чувством приличия. А маленький Бертель… Откуда ей было знать, всегда ли этот безответственный учитель считался с невинностью ее мальчика? Бертель отказался ходить в пасторскую усадьбу и заниматься с тем учителем, но причина его отказа могла крыться не только в избалованных пасторских дочках, — возможно, он чувствовал, что не сможет, не краснея, смотреть в глаза пастору Муусу.