Сигрид Унсет - Мадам Дортея

Дортея невольно вздрогнула. Ей была отвратительна мысль об отчаянном поступке Марии Лангсет, но вся его омерзительность открылась ей только благодаря словам цыганки и тому отвращению, которое выразила эта женщина, принадлежащая к презираемому всеми народу. Дортея вдруг почувствовала дурноту — ей стал невыносим жаркий спертый воздух этой комнаты.

Она быстро поднялась — пора взглянуть на маленькую Маргрете, спящую в ткацкой. Но мысль о том, что старая цыганка будет смотреть ей в спину, была неприятна Дортее.

Грете сладко спала в своей корзине для шерсти. Она скинула с себя покрывало, и даже при слабом свете летней ночи Дортея видела, как грязны у нее ручки и ножки. К тому же девочка обмочилась, и из корзины шел едкий запах мочи; не просыпаясь, Грете отчаянно чесала себе голову. Бедный ребенок — никто, никто им сейчас не занимается! Первое, что надо сделать утром, это позаботиться о Маргрете и вымыть ее. Эта мысль немного заглушила нервную дрожь, вызванную присутствием цыганки, тревогу, от которой Дортея никак не могла избавиться.

Она поежилась, заметив, что Сибилла вышла за ней в ткацкую. Крадущиеся, кошачьи шаги стихли у нее за спиной. Дортея поняла, что цыганка тоже смотрит на спящего ребенка.

— Как думаете, что теперь будет с малышкой? — спросила Дортея, не успев подумать. Овладев собой, она продолжала уже легким тоном: — Люди говорят, будто вам открыта судьба человека и в прошлом и в будущем?

— Это так, люди не лгут. — В тихом голосе цыганки звучала какая-то особая властность, и по спине Дортеи, помимо ее воли, побежали зябкие мурашки. — Этот дар всемогущий Господь дает кротким, терпящим зло и несправедливость от детей мира сего. Кабы отец этой девочки, здешний хозяин, знал то, что знаю я, он не обошелся бы так сурово с моей дочерью и ее ребятишками, когда наказал их за то, в чем не было их вины. Ежели бы он мог видеть то, что вижу я, он не был бы так строг. По его глазам я прочла, что недуг, сжирающий печень и легкие моего старика, подстерегает и славного господина капитана — скоро этот недуг начнет поедать и его желудок, вот так-то! А его дочка… Я вижу, она стоит перед ленсманом, вынужденная отвечать за дела, которых вовсе и не совершала, равно как и нам случалось отвечать за совершенное другими зло. Ее ждет жизнь бродяжки, и я вижу, что дружок у нее тоже будет бродяга. Нет, не цыган, а какой-то поганец из селения, прибившийся к цыганам, он и станет ее мужем. Жители и ленсман будут гонять ее из прихода в приход — ай, ай, как плохо-то все обернется. Это горемычное дитя, этот добрый ангелочек так сладко спит и не знает, что еще до того, как на небесах блеснет новый год, она потеряет и отца и мать…

Дортее опять почудилось, что старуха похожа на тень, отделившуюся от тени, залегшей в темных углах комнаты, — но теперь это была грозная, роковая тень грядущих несчастий. Цыганка шумно вздохнула, и Дортея уловила еле слышное позвякивание серебряной цепочки на ее бурно вздымающейся груди. Она чувствовала в цыганке такую горячую ненависть ко всему, не относящемуся к ее бродячему народу, что ей стало жутко. И тотчас в ней вспыхнул гнев, вызванный злыми пророчествами по адресу маленького невинного существа — они были так ужасны! — но что еще это могло быть, как не пустые слова, вызванные желанием увидеть гибель ребенка своего недруга…

— Мне кажется, матушка, вы сказали, что сумеете исцелить йомфру Лангсет своим искусством. И вдруг предсказываете смерть и ей и капитану еще до нового года?

— От этого недуга она исцелится, я знаю, что говорю. Встанет с постели целехонькая, как скрипочка, а что будет дальше — не в моей власти. Ибо я не властна над тем, кто вынашивает месть собственной матери. Будь она убита, я бы вызволила ее из болота с помощью стали и сильных заклинаний. Но сталь уже поразила ее, и теперь тут больше ничто не поможет. Нашей йомфру нужно будет соблюдать осторожность, когда она снова встанет на ноги, пусть не бегает по лестницам после наступления темноты. Что-то может подстерегать ее там, и тогда ей конец. А капитан… уж не знаю, когда он умрет или отчего. А только к новому году его тут не будет, помяни мое слово.

Мрачный пророческий голос, звучащий из темноты, странно взволновал Дортею.

— Если вам все это открыто, может, вы знаете и больше того? — прошептала она. — Не видите ли вы, что стало с моим мужем?

Женщина в темноте как будто качнула головой, но ничего не ответила.

— Попытайтесь увидеть его! — тихо и настойчиво попросила Дортея. И ей показалось, что именно этого она и ждала весь вечер — возможности задать цыганке свой вопрос, ради которого и велела привезти ее сюда. — Где мой муж? Постарайтесь увидеть, где он лежит. Найду ли я его когда-нибудь?

— Мужа твоего я не вижу. У меня перед глазами возникает темнота, словно силы покидают меня, как только я пытаюсь увидеть управляющего. Нет, ты никогда не найдешь того, кого ищешь.

Дортея тяжело вздохнула. И невольно оперлась о ткацкий станок, возле которого стояла. Цыганка продолжала говорить, и теперь в ее певучем голосе, как торжество, звучал приговор:

— Твой муж был суров со мной и моими родичами, он запретил нашим мужчинам работать в кузнице и торговать с заводскими рабочими. Не разрешил он и бедным женщинами с завода пользоваться мудрыми советами цыганок. Сибилла знает много средств и от недугов, и от порчи, насланной как на людей, так и на скотину, но твой муж не позволил им воспользоваться моими советами, ибо не верил в то, чего не знал сам. Потому-то я и не вижу его теперь. Ты-то вот теперь поверила в меня, я понимаю, и потому я могу увидеть твое будущее, мадам Теструп. Да, да, я вижу, что тебя ждет еще много хорошего. Вижу, что ты живешь у большой, блестящей воды, думаю, это озеро, но не знаю, как ты попала туда, знаю только, что ты уедешь далеко отсюда и там, где поселишься, тебя ждет много и хорошего и плохого. Но то, чего ты жаждешь больше всего, ты не получишь, и то, чего больше всего хочешь найти, не найдешь никогда! — Гадалка протяжно и так глубоко вздохнула, что серебро на груди у нее слабо звякнуло.

Во время этого потока слов Дортея начала приходить в себя. Наконец она полностью овладела собой, ей было стыдно, что она позволила застать себя врасплох, — этой старухе следовало дать денег, прежде чем что-то спрашивать у нее. Тогда бы она и пела по-другому. Но Дортея проявила слабость, на мгновение поверила цыганке и дала ей возможность выразить свою ненависть и жажду мести, которая в равной степени относилась и к крестьянам, и к состоятельным людям, и, может быть, к последним даже больше, ибо эти пройдохи, как называли их цыгане, не питали к ним даже суеверного страха. Ее вдруг поразило, что Сибилла и ее манера держаться сильно отличались от обычного поведения цыган, посещавших крестьянские усадьбы. Неужели эта цыганка сама чувствовала неуверенность перед женщиной, на которую таила зло и на которую в то же время хотела произвести впечатление?