Сигрид Унсет - Мадам Дортея

Мадам Элисабет помедлила:

— Неужели ты и в самом деле никогда не слышала этих старых… слухов?

— Нет, ни слова! — В голосе Дортеи звенело отчаяние.

— Мне жаль, что все это свалилось на тебя так неожиданно… Что Алет именно сегодня впала в свое помрачение, — сказала бабушка словно увядшим голосом.

Дортея закрыла лицо руками и заплакала.

— Ну, ну, дитя. Неужели ты не понимаешь, что это только фантазии безумной женщины.

— Все? — тихо спросила Дортея.

Мадам Элисабет немного подумала, потом сказала:

— Все… Кроме того разве, что мой первый муж ревновал меня к твоему отцу. Это правда. Алет тоже была влюблена в Давида.

— И?..

— Да, — сдержанно сказала мадам Элисабет. — Боже мой, Дортея, ты сама уже почти старая женщина… Почему это так взволновало тебя? Разве ты не знала, что и твоя мать когда-то была молода?.. Ведь это было больше сорока лет назад. Да, мы с Алет обе были влюблены в Давида Фразера. — В ее голосе послышалось какое-то сытое самодовольство. — А все остальное Алет сочинила из-за своей ревности… Решительно все… Твой отец не был злодеем. Вспомни, какое у него было красивое, благородное лицо… Ведь у тебя есть его небольшой портрет, сделанный пастелью…

— На нем ничего не видно. — Дортея несколько раз судорожно глотнула воздух. — Под стекло попала вода.

Мадам Элисабет промолчала.

— Но как вы могли… как у вас хватило сил все это выдержать! — воскликнула вдруг Дортея. — Жить столько лет, зная, что говорят про вас… у вас за спиной! О, maman!

— Боже мой, дитя! Чего только люди не болтают!.. — Она негромко, но безрадостно засмеялась. — Если человек живет полной жизнью, он не обращает на это внимания.

— Но… но… — Дортея начала заикаться, — а если об этом узнает ваш теперешний муж…

— Хокон, — в голосе старой мадам Элисабет снова послышалось прежнее сытое самодовольство, — он тоже вырос не в теплице. Такому старому солдату, как Хокон, случалось слышать кое-что и похлеще… Но сейчас, моя девочка, тебе следует лечь в постель. А когда ты проснешься, все покажется тебе уже не таким страшным.

— Я не хочу идти к ней! — горячо прошептала Дортея.

— Не хочешь, значит, не пойдешь. Горница наверху в доме Уле сегодня свободна. Я отведу тебя туда, молодые, надо полагать, уже легли. А Хокон объяснит Алет, что с ее стороны глупо вести себя так, будто она мечтает о смирительной рубахе.

Матушка, верно, покачнулась, и мадам Элисабет поддержала ее.

— О, мама, мама! — плакала Дортея, позволяя вывести себя из залы. Вильхельм обратил внимание, что она сказала «мама», а не «maman».

Он выбрался из-за дров и, приоткрыв дверь, оглядел мокрый от дождя двор, чтобы убедиться, что путь свободен. Потом побежал вдоль стены под падающими с крыши каплями, чтобы найти, где бы ему спрятаться. Из спутанного мотка мыслей в его голове потянулись отдельные нити.

Путники, выехавшие из ворот Люнде на другое утро после того злосчастного вечера, были мрачны и подавлены.

Ленсман решил поехать с Дортеей, чтобы помочь ей с формальностями, каковые следовало соблюсти прежде, чем она сможет покинуть Бруволд. Они ехали в большой красивой коляске, которую Хоген Халворсен велел изготовить для себя наподобие тех, что он видел за границей. Подвешенный на широких ремнях кузов приятно покачивался, на переднем и заднем сиденье лежали кожаные подушки, а над задней частью коляски поднимался верх. Поездка в этом роскошном экипаже отчасти вернула Вильхельму веру в себя, в которой он так нуждался.

Он сидел на переднем сиденье напротив ленсмана и Дортеи, раскинувшихся на подушках каждый в своем углу. Кроме того, Вильхельму было приятно, что с ними нет Клауса — Клаус ехал в их коляске, запряженной Юнкером. Так решила Дортея: ты поедешь с нами, Вильхельм. Он подметил, что матушка не без умысла избегала Клауса. У нее были все основания быть недовольной его поведением на свадьбе. Однако Вильхельм терзался тем, что сам он вел себя неизмеримо хуже Клауса. Знала бы матушка, что он прятался в углу за камином! Каждый раз при воспоминании об этом у него начинало сосать под ложечкой и сердце словно сжималось. Он сам не понимал, как отважился на такой поступок. Но в ту минуту ему и в голову не пришло, что он ведет себя недостойно…

Не понимал он и того, что заставило его это сделать. Может, он надеялся услышать что-нибудь еще о себе и Туре — ведь из слов мадам Даббелстеен явствовало, что Тура на него не обижена — она понимала, что в его ласках не было ничего низкого, не то что в дерзких домогательствах Клауса. А может, надеялся, что матушка своими словами оправдает в его глазах это небольшое и уже опороченное приключение…

Сейчас Вильхельму было невыносимо думать об этом, но и забыть о случившемся он тоже не мог. Ему было мучительно стыдно, что он оказался таким недалеким и был так счастлив, а потом все навалились на него и — кто молчаливым порицанием, а кто и замечаниями, обижавшими хуже пощечин, — дали ему понять, что он вел себя недопустимо, глупо, неприлично и чуть не опозорил Туру, как неразумный мальчишка и как человек, поправший все обычаи. Он был уверен, что навсегда запомнит те вечера, когда они сидели вместе, такие невинные и счастливые, всегда будет помнить ее нежную грудь, которую держал в руке, ее изумительное тепло в этой сырой холодной ложбине возле мельницы и темно-синюю гору вдали на другой стороне долины. Вокруг них было пустынно, и от этого ее поцелуи казались ему еще слаще — как было бы ужасно, если б там оказался кто-нибудь еще… Отныне пряный запах только что распустившихся листьев черемухи будет напоминать ему о ее влажной от пота сорочке и о ручье, сбегавшем в долину за кустами черемухи… Но эти воспоминания будут неотделимы от чувства стеснения, вызванного тем, что он, возомнивший себя взрослым молодым человеком, был безжалостно брошен обратно в мир желторотых юнцов, где постоянно боишься показаться глупым и вынужден сносить унижения…

Лицо у матери было бледное и усталое. Она забилась в свой угол под поднятым верхом и запахнула плотнее дорожную накидку, словно ей было холодно. День и впрямь выдался холодный, дождь прекратился, но тучи обложили все небо, и в воздухе стояла влажная пыль. Вскоре глаза матери закрылись, Вильхельм понял, что она заснула. Потом заснул и ленсман Люнде.

Но Вильхельм не мог спать — переднее сиденье было слишком узкое, спинка его отвесно поднималась к облучку. Когда коляска раскачивалась и кренилась сильнее обычного, Вильхельм терял равновесие. Несколько раз ему хотелось обернуться и расспросить возницу, сидевшего на облучке, о местах, мимо которых они проезжали, но разговаривать, задрав голову вверх, было неловко, к тому же он боялся разбудить спящих. Пусть лучше спят, а то еще заведут с ним беседу.