Ирвин Шоу - Молодые львы

Они заняли одну из кабинок, поджидая Мильтона Слипера, автора пьесы, над которой Кэхун сейчас работал, и киноартиста Кэрби Хойта: Кэхун надеялся уговорить его принять участие в постановке.

— Вот поистине одна из самых возмутительных особенностей этого города, — проворчал Кэхун. — Здесь все привыкли решать дела за ленчем. Вы не в состоянии нанять парикмахера, если сначала не дадите ему нажраться.

В зал вошел улыбающийся Фарни и легкой, величественной походкой направился к кабинкам. Он был антрепренером по меньшей мере полутораста наиболее высокооплачиваемых артистов, сценаристов и режиссеров Голливуда. Этот ресторан представлял собой его королевское владение, а время ленча — торжественный час аудиенции. Фарни хорошо знал Майкла и не раз предлагал ему режиссерскую работу в Голливуде, обещая славу и богатство.

— Хэлло. — Фарни пожал им руки. В его улыбке было что-то наглое и вместе с тем добродушное. Он усвоил эту манеру улыбаться с тех пор, как обнаружил, что такая улыбка производит неотразимое впечатление на людей, с которыми он ведет переговоры, столь неотразимое, что они соглашаются платить его клиентам больше, чем собирались вначале.

— Ну, как вам нравится? — спросил Фарни таким тоном, будто война была новым фильмом, поставленным под его руководством, фильмом, которым он очень гордится.

— Никогда еще не участвовал в такой очаровательной войнишке, — в тон ему шутливо ответил Майкл.

— Сколько вам лет? — Фарни пристально посмотрел на Майкла.

— Тридцать три.

— Могу достать вам две нашивки на флоте, — заявил Фарни, — в отделе печати. Информация для радио. Хотите?

— Черт возьми! — воскликнул Кэхун. — Вы что, и на флоте подвизаетесь в качестве антрепренера?

— У меня там приятель, капитан. Ну так как? — Он снова повернулся к Майклу.

— Пока нет, — ответил Майкл. — Месяца два-три я должен подождать.

— Через три месяца, — пророческим тоном изрек Фарни, не забывая улыбаться двум блестящим красоткам в соседней кабине, — через три месяца вам останется только ухаживать за садами в Иокогаме.

— Откровенно говоря, — Майкл попытался придать своим словам самый прозаический смысл, — откровенно говоря, я хочу пойти в армию рядовым.

— Не валяйте дурака. Это еще зачем?

— Долгая история, — Майкл смутился, решив, что он все-таки проявил нескромность. — Я расскажу вам как-нибудь в другой раз.

— А вы знаете, что такое рядовой в нашей армии? Котлета — мелко рубленное мясо и немножко жиру… Ну что ж, воюйте на здоровье. — Фарни помахал рукой и отошел.

Кэхун насупившись смотрел, как два комика с громким хохотом проталкивались вдоль стойки и пожимали руки всем пьющим.

— Ну и город! — воскликнул он. — Я бы пожертвовал японскому верховному командованию пятьсот долларов и два билета на премьеры всех своих спектаклей, если бы только оно распорядилось завтра же разбомбить его… Майкл, — продолжал Кэхун, глядя в сторону. — Я хочу тебе кое-что сказать, пусть даже это будет эгоистично с моей стороны.

— Говори.

— Не уходи в армию, пока мы не поставим пьесу. Я слишком устал, чтобы действовать в одиночку. К тому же ты возишься с ней с самого начала. Слипер — ужасный прохвост, но на этот раз он написал хорошую пьесу, ее нужно обязательно поставить.

— Не беспокойся, — мягко отозвался Майкл и подумал, уж не хватается ли он во имя дружбы за этот законный на вид предлог, чтобы увильнуть от войны еще на целый сезон. — Я пока побуду здесь.

— Пару месяцев армия как-нибудь обойдется и без тебя, — сказал Кэхун. — Ведь мы все равно выиграем войну.

Он умолк, заметив, что к их кабине пробирается Слипер. Мильтон Слипер одевался, как преуспевающий молодой писатель. На нем была темно-синяя рабочая блуза и съехавший набок галстук. Это был красивый, плотный, самоуверенный человек. Несколько лет назад он написал две острые пьесы из жизни рабочего класса. Слипер уселся, не пожав руки Майклу и Кэхуну.

— О боже! — проворчал он. — И почему только мы должны встречаться в таком отвратительном месте?

— Но ведь это твоя секретарша назначила нам встречу здесь, — кротко заметил Кахун.

— У моей секретарши только две цели в жизни: окрутить венгерского режиссера из киностудии «Юниверсал» и сделать из меня джентльмена. Она из тех девушек, которые вечно твердят, что им не нравятся ваши сорочки. Знаете таких?

— Твои сорочки не нравятся и мне, — отозвался Кэхун. — Ты зарабатываешь две тысячи долларов в неделю и мог бы носить что-нибудь получше.

— Двойное виски, — заказал официанту Слипер. — Ну что ж, — громко сказал он, — дядюшка Сэм в конце концов все же решил выступить в защиту человечества.

— Ты уже переписал вторую сцену? — пропуская его слова мимо ушей, спросил Кэхун.

— Боже милосердный, Кэхун! — всплеснул руками Слипер. — Разве человек может работать в такое время, как сейчас!

— Я спросил на всякий случай.

— Кровь! Кровь на пальмах, кровь в радиопередачах, кровь на палубах… — напыщенно заговорил Слипер («Как персонаж одной из его пьес!» — подумал Майкл), — а он спрашивает о второй сцене! Проснись, о Кэхун! Мы живем в необыкновенное, исключительное время. Недра земли содрогаются от страшного грохота. Погруженное в мрачный кошмар человечество страдает, трепещет и обливается кровью.

— Да будет тебе! — попытался остановить его Кэхун. — Побереги свой пафос для финальной сцены.

— Оставь эти дешевые бродвейские шуточки! — обиделся Слипер, и его густые, красивые брови сдвинулись. — Время для них прошло, Кэхун. Прошло навсегда. Первая сброшенная вчера бомба положила конец всяким остротам… Где этот актеришка? — Постукивая пальцами по столу, он нетерпеливо огляделся вокруг.

— Хойт предупредил, что немного задержится, — объяснил Майкл. — Но он обязательно придет.

— Мне еще нужно вернуться в студию, — заметил Слипер. — Фреди просил меня зайти во второй половине дня. Студия собирается поставить фильм о Гонолулу. Так сказать, пробудить народ Америки!

— А ты-то что будешь делать? — поинтересовался Кэхун. — Останется у тебя время закончить пьесу?

— Конечно. Я же обещал тебе.

— Ну, видишь ли… Ведь это было еще до начала войны. Я думал, что ты, возможно, пойдешь в армию…

Слипер фыркнул:

— Это еще зачем? Охранять какой-нибудь виадук в Канзас-Сити? — Он отпил большой глоток виски из бокала, поставленного перед ним официантом. — Человеку творческого труда ни к чему военная форма. Он должен поддерживать неугасимое пламя культуры, разъяснять, ради чего ведется война, поднимать настроение людей, вступивших в смертельную борьбу. Все остальное — сантименты. В России, например, творческих работников в армию не берут. Русские говорят им: пишите, выступайте на сцене, творите. Страна, которой руководят здравомыслящие люди, не посылает свои национальные сокровища на передовые позиции. Что бы вы сказали, если бы французы отправили «Монну Лизу» или «Автопортрет» Сезанна на линию Мажино? Вы бы подумали, что они сошли с ума, не так ли?