Кармен Лафорет - Ничто. Остров и демоны

В трамвае, на который мы сели, чтобы вернуться домой, он с отеческим видом принялся давать мне советы на будущее и журить за то, что я как безумная хожу одна по улицам или гуляю с мальчиками, — все это было, по его мнению, совершенно недопустимо. Мне показалось, что я слушаю тетю Ангустиас.

Я пообещала ему, что больше не пойду с ним гулять, и он даже немного опешил:

— Нет, детка, что ты! Со мной — это совсем другое дело. Ты же видишь, что я желаю тебе только добра… Я — твой лучший друг.

Он был очень доволен собой.

А я была обескуражена, как в тот день, когда одна добрая монахиня в монастырской школе, слегка покраснев, объяснила мне, что я уже не девочка, а девушка. Совсем не ко времени вспомнились мне слова монашки: «Не надо пугаться! Это не болезнь, это свойственно нашей природе. Нам это посылает господь».

«Так вот, — думала я теперь, — этот дурак — первый, кто меня поцеловал… Может, тоже не нужно пугаться, может, это тоже не имеет значения…»

Вконец разбитая, подымалась я по лестнице. Была уже ночь. Открыла мне Антония и с некоторой вкрадчивостью сказала:

— Вас спрашивала одна сеньорита, блондинка.

Я страшно устала, на душе было тоскливо, и потому при этих словах я чуть не зарыдала: Эна оказалась лучше меня, она сама пришла ко мне.

— Она в гостиной, с сеньором Романом, — добавила служанка. — Сидят там целый вечер.

С минуту я размышляла. «Ну что же, она хотела ведь познакомиться с Романом, вот и познакомилась, — думала я. — Интересно, каким он ей показался?» Не знаю почему, но я тут же почувствовала глубокое раздражение. Я услышала, что Роман заиграл на рояле, и сразу же подошла к двери в гостиную, постучала два раза, вошла. Роман нахмурился и оборвал игру. Эна стояла, опершись на ручку разваливающегося кресла, — казалось, она медленно приходит в себя после долгого сна. На рояле горел огарок — воспоминание о ночах, которые я проспала в этой комнате; длинное вытянутое пламя беспокойно колебалось, слабо освещая комнату. Другого света не было.

Мгновенье мы все смотрели друг на друга. Потом Эна подбежала ко мне и обняла. Роман ласково улыбнулся и встал.

— Я покидаю вас, девочки.

Эна протянула ему руку, они молча смотрели друг на друга. Глаза у Эны блестели, словно у кошки. На меня надвинулся ужас. Что-то холодное скользнуло по коже. Вот тогда я и почувствовала, будто какая-то трещина тонкая, как волос, прошла по моей жизни и расколола ее. Я подняла глаза, но Романа уже не было. Эна сказала мне:

— Я тоже пойду. Уже поздно… Хотела дождаться тебя, ведь ты иногда ведешь себя как безумная, не надо так… Ну, ладно. Прощай… Прощай, Андрея.

Она была страшно возбуждена.

Наутро, в университете, уже не я избегала Эну, а она старалась не встречаться со мной. Я так привыкла проводить с нею все перерывы, что теперь была совсем сбита с толку и не знала, что мне делать. Но после занятий Эна подошла ко мне…

— Ты к нам, Андрея, сегодня не приходи. Я должна уйти… И вообще ты к нам не приходи, пока я не дам знать. Я тебе непременно дам знать… У меня тут одно спешное дело… А за словарями приходи. — (У меня не было ни текстов, ни греческого словаря, а латинский, оставшийся с тех времен, когда я готовилась к бакалаврскому экзамену, был маленький и плохой; переводили мы всегда вместе с Эной). — Мне очень неприятно, — продолжала она с вымученной улыбкой, — что я не могу одолжить тебе словари надолго… Но ведь экзамены подходят, и придется заниматься по ночам… Придется тебе ходить в библиотеку… Правда, Андрея, мне очень неприятно…

— Оставь…

Я почувствовала, как на меня наваливается та же тяжесть, что и вчера вечером. Только теперь это было не предчувствие чего-то скверного, а уверенность в том, что это скверное уже свершилось. И все же тот вчерашний озноб, охвативший меня, когда я увидела, как смотрит Эна на Романа, был куда ужасней.

— Ну, ладно… спешу. Обещала Бонету пойти с ним. Поэтому и не жду тебя… А, да вон и Бонет машет мне. Прощай, дорогая.

Против обыкновения, она поцеловала меня, хоть и наскоро, в обе щеки и ушла, еще раз напомнив:

— Так смотри не приходи, пока я не дам знать… Дома меня не застанешь. Не надо ходить зря.

— Не беспокойся.

Я увидела, как она ушла с одним из наименее обласканных ею поклонников. В тот миг он сиял от счастья.

С этого времени я должна была жить сама по себе, без Эны.

Наступило воскресенье, а Эна все не могла удосужиться «дать мне знать»; она ограничивалась улыбкой и кивком головы в университете, да и то издали; ничего не сказала мне она и о нашей прогулке с Хайме. Опять наступили для меня дни одиночества. Лекарства от этого не было, поэтому я безропотно покорилась. Вот тогда-то я и начала понимать, что куда легче переносить крупные невзгоды, чем ежедневные пустячные неприятности.

Дома Глория по-своему встречала весну — с каждым днем она становилась все более нервной, — прежде я в ней этой нервности совсем не замечала. Она часто плакала. Бабушка под большим секретом сообщила мне, что опасается, не в положении ли опять Глория.

— Прежде я бы тебе этого не сказала… ты еще мала для таких разговоров. А теперь, после войны…

Бедная старушка не знала, с кем бы ей поделиться своими волнениями.

Однако ничего подобного не было. Просто в апреле и мае воздух куда больше волнует, будоражит и жжет, чем в разгар лета, — только и всего.

Деревья на улице Арибау, эти городские деревья, которые, по мнению Эны, пахли гнилью, словно целое кладбище растений, покрылись нежными, прозрачными листочками. Все вокруг улыбалось, и Глория, поглядывая на улицу из окна, тяжело вздыхала. Как-то раз я увидела, что она постирала свое новое платье и попыталась переделать воротник. У нее ничего не получалось; в отчаянии она швырнула платье на пол.

— Не умею я этого делать! — сказала она. — Не гожусь для этого.

Ее никто и не заставлял шить. Она ушла к себе и заперлась.

Роман, казалось, находился в прекрасном расположении духа. Иногда он даже удостаивал Хуана разговором. Хуан бывал тогда очень трогательным, он смеялся по любому поводу, хлопал брата по плечу. В результате разыгрывались ужасные скандалы с женой.

Однажды я услышала, как Роман играет на рояле. Играл он что-то знакомое: весеннюю песнь, сложенную им в честь бога Шочипильи. Песнь, которая, по его мнению, приносила ему несчастье. В темном углу прихожей стояла Глория, она вся превратилась в слух. Я вошла и стала глядеть на руки Романа, летавшие по клавиатуре. Он бросил играть и с раздражением спросил:

— Тебе что-нибудь нужно, малышка?

Роман тоже как-то переменился ко мне.

— О чем вы разговаривали в тот день с Эной, Роман?

— Да ни о чем особенном, по-моему. А что она тебе сказала?