Кармен Лафорет - Ничто. Остров и демоны

Она подошла ко мне, повернулась лицом и положила руки мне на плечи.

— А ведь ты, дорогая, сегодня вечером была ну точь-в-точь, как мои родные! Впрочем, ты и всегда, когда речь заходит о твоем дяде или о твоем доме, становишься такой. Ты приходишь в ужас от одной мысли, что я сижу у вас в доме, ты думаешь, что я не знаю, каков он, твой мир, а на самом деле он с первой минуты пленил меня, и теперь я хочу до конца его узнать.

— Ты ошибаешься. Ни у Романа, ни у других моих родственников нет никаких преимуществ по сравнению с другими людьми. Они хуже всех, кого ты только знаешь, они живут среди постыдных вещей, среди отвратительной грязи.

Говорила я резко, понимала, что все равно мне ее не переубедить.

— Какой невероятный мир раскрылся передо мной в тот день! Мне и в голову не могло прийти, что на этой обыкновенной улице я увижу такую картину: Роман играет мне при свете свечи в какой-то пещере, битком набитой древностями… Ты не знаешь, сколько я думала о тебе, именно потому, что ты жила в таком неслыханно прекрасном месте. Я понимала тебя лучше… Я любила тебя… Пока ты не пришла… Ты смотрела такими глазами, что, сама того не желая, вылила на меня ушат холодной воды. Так не обижайся, что я хочу сама приходить к вам в дом и все там рассмотреть. Мне все интересно: и ведьма-служанка, и попугай Романа… Ну, а о Романе ты не можешь сказать, что он смотрится только в этой обстановке. Он личность незаурядная. Если ты слышала, как он исполняет свои произведения, ты должна это понять.

В город мы вернулись на трамвае. Теплый вечерний ветерок трепал Энины волосы. Она была очень хороша.

— Приходи к нам, когда захочешь, — сказала она на прощанье. — Прости, что я тогда просила тебя не приходить. Причина была совсем другая. А подруг, кроме тебя, у меня нет. Мама спрашивала о тебе и, кажется, встревожилась… Она была довольна, что наконец-то я подружилась с девочкой. А то, с тех пор как я подросла, она вокруг меня видела одних мальчишек.

Вернулась я с головной болью, и меня поразила тишина, царившая в доме в тот час, когда там должны были ужинать. Служанка двигалась по квартире с несвойственной ей легкостью. Я увидала, как она ласкает на кухне собаку, уткнувшуюся мордой ей в колени, и дергается от нервного тика, словно ее бьет током, скаля в улыбке страшные зеленые зубы.

— Скоро похороны, — сказал она.

— Что?

— Дите скоро помрет…

Я заметила, что в супружеской спальне горит огонь.

— Был доктор. Посылали меня в аптеку за лекарствами, да там не дали в долг… В квартале-то ведь известно, как идут здесь дела после смерти бедного нашего хозяина… Верно, Гром?

Я вошла в спальню. Хуан прикрыл лампочку самодельным абажуром, чтобы свет не беспокоил ребенка; мальчик весь горел, казалось, он был без сознания. Хуан держал его на руках — ребенок плакал не переставая, едва лишь его клали в кроватку. Бабушка совсем потеряла голову. Она засунула руки под одеяло, гладила малышу ноги и молилась. Удивительно, что она не плакала. Бабушка и Хуан сидели на краю супружеской кровати, а в глубине ее, забившись в угол и привалившись к стене, Глория озабоченно раскладывала карты. Сидела она, поджав по-турецки ноги, растрепанная и грязная, как всегда. Я подумала, что она раскладывает пасьянс. Она их иногда раскладывала.

— Что с ребенком? — спросила я.

— Неизвестно, — торопливо ответила бабушка.

Хуан посмотрел на нее и сказал:

— Доктор считает, что у него начинается воспаление легких, но, по-моему, у него что-то с желудком.

— А!

— Ничего серьезного нет. Мальчик крепкий, температуру хорошо переносит, — продолжал Хуан, осторожно поддерживая головку малыша и прислоняя ее к груди.

— Хуан! — пронзительно закричала Глория. — Тебе пора идти!

Хуан с тревогой посмотрел на ребенка, что могло бы показаться мне странным, если бы я всерьез приняла все, что он сказал минуту назад.

— Не знаю, Глория, идти ли мне. — Голос его как-то смягчился. — Малыш хочет быть только со мной. Как тебе кажется?

— Мне кажется, что думать тут нечего. Тебе прямо с неба такое свалилось — можешь спокойно заработать несколько песет. Мы с мамой ведь останемся дома. Кроме того, разве в магазине нет телефона? Если мальчику станет хуже, мы позвоним тебе… Ты там не один, сможешь отлучиться. А если завтра денег не получишь, вот будет…

Хуан поднялся. Ребенок снова захныкал. Хуан нерешительно улыбнулся — странная гримаса передернула лицо.

— Иди, Хуан, иди. Дай его маме.

Хуан положил ребенка бабушке на колени, тот заплакал.

— А ну, дай его мне!

У матери малышу как будто больше понравилось.

— Плутишка! — огорченно сказала бабушка. — Как здоровый, так он только и ждет, чтобы я его взяла на руки, а теперь нет…

Хуан рассеянно надевал пальто, не отрывая взгляда от ребенка.

— Поешь немного на дорогу. Суп на кухне, хлеб в буфете.

— Поем, пожалуй, горячего супа. Налью в чашку…

Он еще раз зашел в спальню.

— Не пойду в этом пальто. Надену старое, — сказал он, бережно снимая с вешалки совсем ветхое, заношенное пальто, все в пятнах. — Уже не холодно, а то одну ночь постережешь, и вещь пропала.

Видно было, что ему никак не решиться уйти.

— Хуан! Ты опаздываешь! — опять закричала Глория.

Наконец он ушел.

Глория торопливо укачивала ребенка. Услышав, как хлопнула дверь, она еще мгновенье напряженно прислушивалась, потом крикнула:

— Мама!

Бабушка как раз пошла поужинать, она ела суп с хлебом, но, услышав крик Глории, все бросила и поспешила в спальню.

— Скорее, мама! Скорее! Берите его!

Не обращая внимания на плач, она положила ребенка бабушке на колени. Потом стала надевать свои лучшие вещи: пестрое платье — оно валялось скомканное на стуле, воротник свисал набок, так толком и не пришитый, и синие бусы, а к ним — пузатые серьги, тоже синие. Густо напудрившись, как всегда, чтобы скрыть веснушки, Глория трясущимися руками намазала губы и подвела глаза.

— Здорово, мама, повезло, что Хуан как раз сегодня ночью работает, — сказал она, заметив, что бабушка с недовольным видом качает головой (бабушка гуляла по комнате с ребенком, слишком тяжелым для ее слабых старых рук). — Я пошла к сестре, мама; молитесь за меня. Посмотрим, не дадут ли денег на лекарства ребенку… Молитесь за меня, мама, миленькая вы моя, и не сердитесь… Андрея посидит с вами.

— Хорошо, я буду здесь заниматься.

— Может, ты бы поела, девочка?

Глория на секунду задумалась, потом, решившись, залпом проглотила ужин. Недоеденный бабушкой суп остывал в тарелке, густел и превращался в какое-то подобие клейстера. О нем все забыли.

Глория ушла, служанка и Гром отправились спать. Я зажгла свет в столовой — там была самая яркая лампочка — и раскрыла книги. Читать их в тот вечер я не могла, мне было неинтересно, да я и не понимала того, что читала. И все же я просидела над ними часа два или три. Май близился к концу, и мне нужно было усиленно заниматься. Но я не могла: помню, что передо мной стояла забытая тарелка супа — целых полтарелки супа! Я не отрывала от нее глаз, и она превратилась в настоящее наваждение. И еще — обкусанный ломтик хлеба.