Кармен Лафорет - Ничто. Остров и демоны

— Каталонка.

Итурдиага опешил.

— В таком случае как же она оказалась вчера вечером в кабаре? Откуда ты ее знаешь?

— Она моя соученица, — невнятно объяснила я, беря Итурдиагу под руку, так как мы переходили через улицу.

— А все эти мужчины с нею?

— Мужчина, который был с нею сегодня, — ее отец. А вот того, который был вчера, как ты понимаешь, я не знаю…

(И пока я говорила это Итурдиаге, мне совершенно отчетливо рисовался образ Романа…)

Всю дорогу я была рассеянна и думала о том, что, как человек ни крутись, он всегда будет вращаться все в том же кругу лиц, среди одних и тех же людей.

Шел июнь, становилось все жарче. Из забитых пылью углов, из-под засаленных обоев поползли несметные полчища голодных клопов. Свирепая борьба, которую я повела с ними, доводила меня каждое утро до изнеможения. К моему ужасу, остальные обитатели квартиры словно бы и не испытывали ни малейшего неудобства от клопиного нашествия. В первый же день, когда я затеяла генеральную уборку, с дезинсекталем и кипятком, бабушка, заглянув ко мне в комнату, недовольно покачала головой.

— Андрея! Андрея! Да что же это девочка делает!

— Оставь ее, мама. Все ведь оттого, что грязней племянницы никого в доме нет, — отозвался Хуан.

Занимаясь этим омерзительным делом, я надевала купальник. Тот же голубой купальник, в котором я в деревне прошлым летом купалась в реке. В той самой реке, что темнела глубиной возле сада моей сестры, изгибаясь живописными излучинами с топкими, поросшими тростником берегами… Весной она быстро бежала, неся во взбаламученной воде семена каких-то деревьев и отражения цветущих фруктовых садов. Летом на нее ложились прохладные зеленые тени, трепетавшие под моими руками, когда я плавала. Если я позволяла течению увлечь меня, перед моими глазами мелькали солнечные блики. В сумерках вода становилась красной и охряной.

В этом же выцветшем купальнике, который теперь был испачкан мылом, растягивалась я на берегу подле Эны и Хайме нынешней весной и плавала в холодном синем море под ослепительным апрельским солнцем.

И пока я поливала из ведра кипятком свою кровать, обжигая пальцы, и орудовала грязной тряпкой, на меня нахлынули воспоминания об Эне; мрачные и тоскливые, они тяжелее давили мне на плечи, чем окружавшая меня действительность. Иногда мне хотелось плакать, как будто это надо мной, а не над Хайме она насмеялась, как будто мне, а не ему она изменила. Я не могла больше верить в красоту и искренность человеческих чувств, как я их понимала в свои восемнадцать лет, едва лишь начинала думать, что все, о чем говорили Энины глаза, — даже сияющий, нежный взгляд, каким глядела она на Хайме, — все развеялось мгновенно и без следа.

В ту весну они с Хайме казались мне совсем другими, чем все остальные человеческие существа, их словно обожествляла тайна, которая представлялась мне возвышенной и чудесной. Их любовь дала мне иллюзию, что наше бытие осмыслено уже самим фактом бытия. Теперь я чувствовала себя горько обманутой. Эна продолжала избегать меня; если я звонила по телефону, ее никогда не бывало дома, и я не осмеливалась пойти к ней.

С того самого дня, как я передала ей слова Хайме, я опять ничего не знала о моей подруге. Как-то раз вечером, измучившись царящей вокруг тишиной, я надумала позвонить Хайме, и мне ответили, что его нет в Барселоне. Благодаря этому я поняла, что его попытка к примирению с Эной ни к чему не привела.

Мне хотелось проникнуть в Энины мысли, настежь раскрыть ее душу и постигнуть, наконец, причину ее отчужденности, причину ее упорства. Но и отчаиваясь, я не переставала убеждаться, что по-прежнему ее люблю; мне даже не приходило в голову относиться к ней как-то иначе; я только стремилась во что бы то ни стало понять Эну, даже если это казалось невозможным.

Встречая дома Романа, я сгорала от безумного желания расспросить его. Мне хотелось ходить за этим человеком по пятам, выслеживать его, подсматривать за его свиданиями с Эной. Несколько раз, неудержимо влекомая этим страстным желанием и подозревая, что Эна у него, я преодолевала лестничные марши, отделявшие меня от его комнаты. Но, вспомнив о Глории, пойманной лучом электрического фонарика на той же самой лестнице, я краснела и отказывалась от моего намерения.

Роман был ласков и насмешлив со мною. Он по-прежнему дарил мне разные пустячки и привычно похлопывал по щеке, но уже никогда не звал к себе.

Однажды он случайно увидел меня в разгар сражения с клопами — я шпарила их кипятком, — и мне показалось, остался этим очень доволен. Я посмотрела на него испытующе, даже вызывающе, как обычно смотрела на него в последние дни, — он и на этот раз сделал вид, что не замечает моего взгляда. Белые зубы его блестели.

— Отлично, Андрея! Вижу, из тебя получилась настоящая хозяюшка… Приятно думать, что твоя племянница осчастливит кого-нибудь в браке. Твоему мужу уж не придется ни штопать самому себе носки, ни кормить своих младенцев, верно?

«К чему это он ведет?» — спросила я себя и пожала плечами.

Дверь в столовую, за спиной у Романа, была открыта. В этот миг я увидела, что он поворачивается к двери.

— Ну, Хуан, что скажешь? Разве тебе не было бы приятно иметь такую хлопотунью-женушку, как наша племянница?

Тут я поняла, что в столовой был Хуан: он уговаривал ребенка, капризного после болезни, пить молоко. От удара кулаком по столу чашка подскочила. Хуан сорвался со стула.

— Я своей женой доволен, слышишь? Племянница даже следы ее лизать и то недостойна!.. Понял? Не знаю, может, ты подмазываешься к своей племяннице, оттого и делаешь вид, будто не замечаешь всех ее гадостей… Уж такую суку поискать… Ей бы только комедию ломать да людей унижать — вот на что она годится… Ну, и еще — с тобой спать!

Меня ужаснули его слона, теперь я поняла, почему последнее время Хуан враждебно ко мне относился. Он никогда не мог допроситься, чтобы у него в комнате убирали, и, увидев в первый раз у меня в руках кусок хозяйственного мыла, забрал его, грубо заявив, что «оно ему нужно», и унес в мастерскую. Он давно уже ничего не писал, а просто просиживал там целыми часами, обхватив руками голову и уставившись в пол. Таким вскоре мне пришлось его увидеть. В прихожей я наткнулась на служанку, которая подглядывала через неплотно прикрытую дверь. Услышав шаги, Антония быстро выпрямилась, потом поднесла палец к губам, улыбнулась и заставила меня — иначе мне угрожало прикосновение ее грязных рук — тоже посмотреть в щель. На лице у Антонии была написана та идиотская радость, которая бывает у мальчишек, кидающих камнями в дурачка. У меня сжалось сердце при виде этого огромного мужчины, сидящего в кресле среди разбросанного вокруг старого хлама и совершенно подавленного болезнью.