Кармен Лафорет - Ничто. Остров и демоны

Поэтому в летние дни, когда жара словно пронзала его насквозь и взвинчивала нервы, вызывая припадок, я не отвечала на его дерзости. Вскочив в отчаянии после того, как Роман нарочно похвалил меня, он крепко стукнул кулаком. Роман смеялся. Хуан все орал:

— Племянница! Стоящий пример! Гоняет по Барселоне, как сука, а за нею — любовники… Знаю я ее… Да, знаю тебя, притворщица!

Теперь он орал мне прямо в дверь, а Роман тем временем ушел.

Я подтерла разлитую на полу воду, и руки у меня дрожали — мне было с ними не справиться… Постаралась увидеть во всем случившемся смешную сторону, ну хотя бы вообразить себе этих моих предполагаемых любовников, но мне не удалось. Схватив ведро с грязной водой, я пошла его вылить.

— Видишь, молчит тварь? — крикнул Хуан. — Видишь, нечего ей ответить?

Никто не обращал на него внимания. На кухне Антония пела и толкла что-то в ступке. Тогда он в припадке ярости пересек прихожую и принялся дубасить в двери собственной комнаты. Глория — она теперь открыто ходила играть в карты — спала там, она устала и поздно легла. Дверь под натиском подалась, и я услышала, как испуганно завизжала Глория, когда Хуан на нее набросился. Тихонечко сидевший в столовой ребенок тоже заплакал, громко всхлипывая.

Думая только о себе, я вошла в ванную. Вода, струями обрушившаяся на мое тело, показалась мне теплой: она не могла ни освежить мою плоть, ни очистить ее.

Окутанный летним зноем, город становится захватывающе прекрасен и немного печален. Барселона казалась мне печальной, когда я глядела на нее под вечер из мастерской моих приятелей. Открывавшаяся панорама плоских и островерхих крыш была затянута красноватой дымкой, а старые церковные колокольни словно плыли по волнам. Безоблачное небо меняло над ними свои чистые краски: из бледно-голубого, словно запыленного, оно становилось багряным, золотым, аметистовым. Потом наступала ночь.

Рядом со мной в оконной нише стоял Понс.

— Моя мать хочет с тобой познакомиться. Я ведь постоянно рассказываю ей о тебе. Она собирается пригласить тебя провести с нами лето на Коста-Брава.

До нас доносились голоса наших друзей. Все были в сборе. Голос Итурдиаги покрывал остальные.

Понс стоял рядом и грыз ногти. Нервный и ребячливый, он немного утомлял меня, и вместе с тем я питала к нему большую нежность.

В тот вечер у нас была последняя встреча: Гиксолс уезжал на лето. Итурдиагу отец хотел отправить в Ситхес вместе со всей семьей, но тот категорически отказался туда ехать. А так как отец Итурдиаги мог позволить себе уехать из Барселоны всего лишь на несколько дней в самом конце лета, он в глубине души был даже доволен, что Гаспар будет с ним обедать.

— Я почти его убедил! Я почти его убедил! — кричал Итурдиага. — Вдали от пагубного влияния мамы и моих сестриц отец становится куда разумнее. Он уже подсчитывает, во сколько ему обошлось бы издание моей книги… К тому же он доволен тем, что я теперь критик по вопросам искусства.

Я обернулась.

— Ты критик по вопросам искусства?

— Да, в одной известной газете.

Мне это показалось несколько странным.

— А какое у тебя образование?

— У меня? Никакого. Чтобы быть критиком, нужно только уметь чувствовать. А я умею чувствовать. Еще нужны друзья… Друзья у меня тоже есть. На первой же выставке картин Гиксолса я собираюсь сказать, что стиль этого художника достиг кульминационной точки. И напротив того — нападу на маститых, на тех, на кого никто не осмеливается нападать… Успех обеспечен.

— А не полагаешь ли ты, — спросил Гиксолс, — что твое утверждение, будто я достиг вершины своего мастерства, несколько меня старит? После этого заявления мне останется лишь убрать кисти и почить на лаврах.

Но Итурдиага был слишком воодушевлен, чтобы внимать голосу рассудка.

— Смотрите! Уже зажигают костры! — крикнул Пухоль, голос его срывался на высоких нотах.

Был канун Иванова дня. Понс сказал мне:

— Думай об этом, Андрея, пять дней. Думай до Петрова дня. Это день моего ангела и день ангела моего отца. У нас в этот день будет праздник, ты тоже приходи. Будешь танцевать со мной. Я познакомлю тебя с моей матерью, она лучше, чем я, сумеет тебя убедить. Знай, что, если ты не придешь, этот день для меня потеряет всякий смысл… А потом мы уедем на лето. Ты придешь к нам в Петров день, Андрея? Ты позволишь моей матери убедить тебя поехать с нами на море?

— Ты же сам мне сказал, что у меня есть пять дней для ответа?

Произнося эти слова, я вдруг страстно возжелала беспечности, беззаботности. Освобождения. Возможности принять приглашение и валяться на всех пляжах, какие он мне только предлагал, долгими часами жить в детской сказке, укрывшись от тягот окружающего мира. Но меня еще удерживало то неприятное чувство, которое вызывала у меня влюбленность Понса. Я понимала, что, согласившись на поездку, я как бы соглашусь и на многое другое, а в этом было уже что-то нехорошее — здесь начиналась фальшь.

Во всяком случае, идея побывать на балу волновала меня, хоть бал и будет днем, после обеда, а в моей памяти слово «бал» воскрешало пленительную грезу о вечерних туалетах и сияющих, как зеркало, полах, рожденную еще в ту пору, когда я в первый раз читала сказку о Золушке. Я так самозабвенно отдавалась музыке, скользя в ее ритмах, и часто танцевала одна, но мне еще никогда не приходилось танцевать по-настоящему, с мужчиной.

Понс нервно сжал мне руку на прощанье. Позади нас Итурдиага кричал:

— Иванова ночь — это ночь колдовства и разных чудес.

Понс наклонился ко мне:

— Я знаю, о каком чуде буду просить сегодня ночью.

В тот миг я наивно пожелала, чтобы это чудо свершилось, я изо всех сил пожелала влюбиться в Понса. Он сразу же почувствовал нарождающуюся к нему нежность и жал мне руку, не умея иначе выразить свои переживания.

Когда я подошла к дому, воздух потрескивал, горячий и полный чар, которыми владеет только одна эта ночь в году.

Ложиться спать в канун Иванова дня казалось мне невозможным. Ночь стояла ясная, в небе ни облачка, и тем не менее в кончиках пальцев и в волосах я чувствовала электричество, как это бывает в грозу. Мечты и воспоминания давили мне грудь.

В одной рубахе я высунулась из окна. В небе вспыхивали багровые отсветы костров. Да и наша улица Арибау долго полыхала криками: на перекрестках разожгли несколько костров. Минута, и парни с покрасневшими от жара, искр и светлой магии огня глазами уже прыгают через пламя в надежде услышать имя любимой, которое выкрикнет им зола. Потом шум и гам стихли. Все разошлись веселиться по домам. Улица Арибау, разгоряченная и молчаливая, еще звенела отголосками: где-то далеко взрывались фейерверки и небо над домами было исполосовано светом. Мне припомнились песни, которые поют в деревне в Иванову ночь, — ночь любви, — собирая волшебные трилистники клевера в дышащих жаром полях. Я стояла в темноте, облокотившись на подоконник, вся во власти страстных желаний и образов. Я словно приросла к месту.