Кармен Лафорет - Ничто. Остров и демоны

— Нет, косу ты для меня не отрежешь, — сказал он, блестя глазами.

Я даже и не мечтала о таком великом счастье, чтобы он меня о чем-нибудь попросил. Но жертва была так огромна, так безмерна, что я задрожала. В шестнадцать лет вся моя красота заключалась в волосах. Я носила косу, одну-единственную толщенную косу, до пояса, перекидывала ее на грудь. Коса была моей гордостью. День за днем Роман смотрел и смотрел на нее и все улыбался. Иногда этот взгляд доводил меня до слез. В конце концов я не могла больше противиться и, проведя ночь без сна, зажмурилась и взялась за косу. Резала я ее долго — она была очень густая, а руки у меня сильно дрожали. Горло мне сдавило так, будто неумелый палач попытался его перерезать.

Наутро, увидев себя в зеркале, я разрыдалась. До чего же глупа молодость!.. Я ужасалась, и в то же время смиренная гордость как ржавчина разъедала меня. Никто не был в состоянии совершить такой подвиг… Никто не любил Романа, как я… Когда я посылала ему косу, я вся была во власти того лихорадочного душевного волнения, которое кажется нам таким безвкусным у героинь романтических произведений. Ведь нам нет до них дела. Ответа не последовало. Дома мой поступок воспринят был так, словно на семью обрушилось подлинное несчастье. В наказание мне месяц не разрешали выходить из дому, заперли меня… Однако это перенести было легко. Я закрывала глаза и видела в руках у Романа золотистую змею, часть меня самой. Другой награды мне было не нужно. Но вот я снова встретилась с Романом. Он посмотрел на меня с любопытством.

— Лучшая часть тебя теперь лежит у меня дома, — сказал он. — Я похитил твое очарованье.

А потом вдруг досадливо закричал:

— Зачем ты сделала эту глупость? Зачем бегаешь за мной, как собачонка?

Теперь я гляжу на все это издали и спрашиваю себя, как может наша душа так унижаться, как можно до такой степени поддаться болезни и как мы умеем находить такую радость в страдании!

Ведь я по-настоящему заболела. У меня был жар. Я не поднималась с постели. Так действовал этот яд, это наважденье. А вы спрашиваете, знаю ли я Романа… В долгие дни одиночества я побывала во всех закоулках его души… Отец встревожился. Он стал доискиваться причины, служанка рассказала о моих страданиях… А эта боль, которую испытываешь, когда всю тебя, вплоть до самых потаенных уголков, выставляют на обозрение! Такая боль, словно заживо сдирают полосами кожу, чтобы увидеть мускулы и пульсирующие жилки… Год меня продержали в деревне. Отец дал Роману денег, чтобы тот к моему возвращению уехал из Барселоны. У него хватило наглости взять эти деньги и оставить расписку.

Прекрасно помню возвращение в Барселону. Изнуряющую дорожную скуку — вы и вообразить себе не можете всю гору накидок, шляпных коробок, перчаток и вуалей, которые тогда считались необходимыми для четырехчасового путешествия. Вспоминаю огромный отцовский автомобиль, ожидавший всех у вокзала, он подбрасывал нас, закутанных в косматые пальто, сталкивал лбами и оглушал своим ревом. Целый год я не слышала имени Романа, и вот каждое дерево, каждая капля света, этого причудливого барселонского света, который ни с каким другим не спутаешь, несли мне частицу его, и ноздри у меня трепетали от предчувствия встречи…

Отец с волнением обнял меня — я у него, как Эна у меня, одна дочь среди целого выводка мальчишек. Как только представилась возможность, я сказала ему, что хочу продолжать занятия музыкой и пением. Пожалуй, это были мои первые слова.

— Так. И не стыдно тебе гоняться за этим мальчишкой?

Глаза у отца гневно сверкали. Вы незнакомы с моим отцом? Я не знаю глаз, взгляд которых может быть и таким суровым, и таким ласковым.

— Неужели не найдется другого? Неужели тебе, моей дочери, нужен этот охотник за приданым?

Отцовские слова ранили меня — я была влюблена и гордилась своим героем. Я встала на защиту Романа. Рассказала о его гениальных способностях, о великолепной щедрости его души. Отец спокойно слушал меня; потом сунул мне в руку расписку.

— Можешь прочитать, когда останешься одна. Не хочу быть при этом.

Больше мы о Романе не говорили. Любопытны движения нашей души. Уверена, что скрытно пережила бы и эту новую обиду. Но на меня были устремлены пристальные взгляды родных, и мне показалось невозможным более проявлять мою любовь к этому человеку. Я как бы махнула на все рукой. И вышла замуж за первого претендента, который пришелся по вкусу моему отцу, за Луиса…

Теперь, Андрея, как вы знаете, я забыла всю эту историю, и я счастлива.

Мне было совестно ее слушать. Я давно привыкла изо дня в день слышать самые крепкие словечки, какие только существуют в нашем языке, я не пугалась разговоров Глории, преисполненных самых натуралистических подробностей, но меня смущала, заставляла краснеть эта исповедь матери Эны. Я была сурова и непримирима, как сама молодость. Все, что в ее рассказе свидетельствовало о душевной слабости и унижении, было мне противно. А то, что эта женщина рассказывала о своих несчастьях вслух, доводило меня до какого-то болезненного состояния.

Взглянув на нее, я увидела, что глаза ее полны слез.

— Но как, Андрея, я объясню все это Эне? Как я расскажу такому дорогому для меня существу то, что, измученная тоской, могла бы рассказать в исповедальне или вам? Для Эны я — символ спокойствия, ясности, тишины… Я знаю, она не перенесла бы, если бы этот боготворимый ею образ оказался установленным на фундаменте из грязи страстей и душевной неустойчивости. Она будет меньше меня любить… А для меня жизненно важен каждый атом ее нежности. Ведь это она сделала меня такой, какая я теперь. Неужели вы думаете, что у меня хватило бы духу разрушить свое же собственное творенье?.. Была эта работа такой деликатной, такой тихой, глубинной и касалась только нас двоих!

Глаза у нее потемнели, сузились продолговатые кошачьи зрачки. Нежное лицо было как цветок: мгновенье — и оно увядало, старело, подергивалось сетью морщинок или, напротив — расцветало и хорошело. Не понимаю, как я могла считать ее некрасивой.

— Вы знаете, Андрея, ведь когда Эна родилась, я ее не любила. Она мой первый ребенок, но я не хотела иметь ребенка. Начало моего брака было очень трудное. Подумать только, до какой степени могут не понимать друг друга два человека, живущие под одной крышей! До чего они могут оставаться чужими! К счастью для Луиса, он был так занят весь день, что ему некогда было размышлять о сложности нашей совместной жизни. Все же и ему было не по себе подле женщины, которая едва разжимала рот. Помню, как он посматривал то на часы, то на мои туфли, то на ковер, пока тянулись эти бесконечные вечера, он курил, а я пыталась что-нибудь читать. Нас разделяла бесконечность, и мне казалось, что с годами эта пропасть станет еще глубже… Иногда он нервно вскакивал, подходил к окну. И наконец предлагал мне какой-нибудь план развлечений… Ему нравилось, чтобы я была красиво одета, чтобы дома у нас царили роскошь и комфорт. А раз все это уже было им достигнуто, он, бедняга, не мог понять, чего же недостает нашей жизни.