Кармен Лафорет - Ничто. Остров и демоны

Внезапно Эна гибко и мягко поднялась с кушетки, и прежде чем мы с Романом успели что-либо сообразить, она стояла рядом со мной и крепко держала меня за руку.

Когда она прижалась ко мне, я смутно различила, как колотится у нее сердце. Мне уже трудно было сказать, ее ли сердце так билось от испуга или мое…

Роман напряженно улыбнулся своей пленительной улыбкой, такой мне знакомой.

— Поступайте, малышки, как хотите. — Он смотрел на Эну, не на меня; только на Эну. — Но что за внезапный уход? Ведь мы, Эна, еще далеко не кончили наш разговор. Ты знаешь, что так кончать нельзя… Ты это знаешь…

Не понимаю, почему меня перепугал именно этот любезный и напряженный тон Романа. Когда он глядел на мою подругу, глаза у него блестели, как блестели они у Хуана во время приступов. Эна подтолкнула меня к двери. Она шутливо сделала легкий реверанс.

— В другой раз поговорим, Роман. А пока не забывай, что я тебе сказала. Прощай!

Она тоже улыбалась. И глаза у нее тоже блестели, и она тоже была страшно бледна.

Вот тогда-то, в ту минуту, я и сообразила, что Роман все время держит правую руку в кармане. И еще — что в кармане что-то лежит. Не знаю, по какой фантастической ассоциации я подумала о его черном пистолете. Именно в тот миг, когда мой дядя старался особенно широко улыбаться. Все произошло мгновенно. Как безумная, обхватила я его руками и крикнула Эне, чтобы она бежала.

Роман оттолкнул меня, и я наконец увидела, что с его лица сошло это тоскливое напряжение. Его лицо было омыто великолепным гневом.

— Глупая! Воображаешь, что я вас сейчас перестреляю?

Он уже спокойно смотрел на меня. Получив пинок в спину, я стукнулась о лестничные перила. Роман провел рукой по лбу, отбрасывая вьющиеся пряди. И как уже не раз бывало, лицо его внезапно постарело. Он повернулся и вошел в свою комнату.

Болело все тело. Ветер, кружа облако пыли, хлопнул чердачной дверью. Издалека долетело до меня хриплое уведомленье — раскат грома.

Эна ждала меня на лестничной площадке. Взгляд ее был насмешлив, как в самые скверные минуты.

— Ну почему ты из всего делаешь трагедию, Андрея? Почему, дорогая?

Меня ранили ее глаза. Она подняла голову, и губы ее скривились в непередаваемо презрительной гримасе.

Мне захотелось ее побить. Потом ярость сменилась тоской, и, ничего не видя от слез, я стремглав ринулась вниз по лестнице… Знакомые до мелочей обитые двери с блестящими и матовыми звонками, с табличками, возвещавшими о занятии каждого жильца, — «Врач», «Портной», — плясали у меня в глазах, кидались на меня и исчезали, затопленные моими слезами.

Я выскочила на улицу, подстегиваемая жестокой болью, — она гнала меня все дальше и дальше, прочь от этого мира. Наталкиваясь на прохожих, бежала я по улице Арибау вниз, к Университетской площади.

То низкое предгрозовое небо врывалось мне в легкие, слепило печалью. Запахи улицы Арибау проникали сквозь густую пелену моей скорби. Запахи парфюмерии, съестной лавки, аптеки. Запах самой улицы, над которой нависло облако пыли, словно исторгнутое из удушливой тьмы мглистого неба.

Университетская площадь явилась мне тихой и огромной, как в тяжком сне. Будто внезапный паралич сковал и редких прохожих, пересекавших площадь, и идущие мимо машины и трамваи. Какой-то человек даже запомнился мне с поднятою ногой — так отчужденно взглянула я и так мгновенно забыла все, что увидела.

Я поняла, что уже не плачу, но горло болит от спазм и кровь стучит в висках. Я прислонилась к ограде университетского сада, как в тот день, когда я словно и не замечала, что надо мной разверзлись хляби небесные.

Ветер притих, припал к земле, потом вновь заставил взметнуться в пляске смерти опавшие листья, поднял, закрутил облако пыли. Я почувствовала всю безмерность своего одиночества; печаль была острее той, что напала на меня несколько дней назад, когда я вышла от Понса: ведь это случилось теперь уже во второй раз! Слезы мои иссякли, и отсутствие их было тяжким наказанием. Внутри у меня горело и скребло, веки и глотку щипало.

Я ни о чем не думала, ничего не ждала и вдруг поняла, что рядом кто-то стоит. То была Эна, взволнованная, запыхавшаяся, — должно быть, она бежала. Я медленно повернулась — мускулы мои словно бы одеревенели, как у больной, и любое движение стоило большого труда. А у нее — я это увидела! — глаза были полны слез. В первый раз я видела Эну плачущей.

— Андрея! Ну какая ты дурочка! Андрея!

Лицо у нее передернулось, будто она хотела засмеяться, и слезы потекли еще сильней: казалось, она плакала вместо меня, настолько разрядил мое напряжение ее громкий плач. Не в силах произнести ни слова, она протянула мне руки, и там, на улице, мы обнялись. Сердце билось часто-часто — ее сердце, не мое, оно стучало, как молот, где-то совсем близко. Мгновенье мы стояли обнявшись. Потом я рывком высвободилась из ее объятий. Я увидела, что она смахнула слезы, и на лице расцвела улыбка, словно бы она никогда и не плакала.

— А знаешь ли, Андрея, что я тебя очень, очень люблю? — сказала она… — Я и не знала, что так тебя люблю… Я не хотела снова тебя видеть, как все, что могло мне напомнить этот проклятый дом на улице Арибау… Но когда ты на меня так посмотрела на лестнице…

— Я на тебя посмотрела «так»? А как?

О чем мы говорили, для меня не имело значения. Значение имело лишь утоляющее боль ощущение нашей дружеской близости, оно несло мне утешение, проливалось бальзамом в душу.

— Вот… Не знаю, как объяснить тебе. Ты смотрела с такой безнадежностью… И еще… я ведь знаю, что ты меня так сильно любишь, так крепко, так верно… и я тебя, ты не думай…

Говорила она бессвязно, и эта отрывистая речь казалась мне преисполненной глубокого смысла. От асфальта поднимался запах смоченной дождем пыли. На нас падали крупные, теплые капли, а мы не двигались. Эна погладила меня по плечу и прижалась своей мягкой щекой к моей. Конец всем недомолвкам. Все волнения успокоились, улеглись.

— Прости меня, Эна, за сегодняшнее… Ты ведь не выносишь, чтобы за тобой шпионили, знаю. До сегодняшнего дня я никогда этого не делала, клянусь тебе… И в разговор твой с Романом я оттого и вмешалась, что мне показалось, будто он угрожает тебе. Может, это все смешно, я понимаю. Но мне так показалось.

Эна отодвинулась и посмотрела на меня. На губах ее блуждала улыбка.

— Но ведь это было так нужно! Ты как с неба спустилась! Разве ты не понимаешь, что спасла меня? Если я была с тобой грубой, так ведь это от невероятного нервного напряжения. Я боялась расплакаться. Ты же видишь, что теперь я плачу…

Эна глубоко вздохнула, словно так ей было легче справиться со своими переживаниями. Заложив за спину руки, она как бы потягивалась, освобождаясь от напряжения. На меня Эна не глядела. Казалось, что и говорила она не для меня.