Кармен Лафорет - Ничто. Остров и демоны

— Кстати, раз вы все в сборе, мне бы хотелось поговорить о финансовых вопросах. Я рад, что здесь нет Пино, моя жена слишком чувствительна.

Марта смутилась, потому что Хосе становился очень неприятным, когда начинал говорить о «финансовых вопросах». Он сказал, что не может тратить ни сентимо из доверенных ему денег Тересы, и объяснил родственникам, что им придется вносить какую-то сумму на домашние расходы. Марта увидела, как испугался Даниэль. Онеста широко раскрыла глаза. А лицо Матильды слегка оживилось.

— Если ты нам поможешь, мы все станем работать. Я даже считаю, что нам будет удобнее жить отдельно, в Лас-Пальмас, пока не кончится война.

Хосе покраснел.

— Я не это имел в виду, и совершенно не обязательно, чтобы вы начали давать деньги с сегодняшнего дня.

Даниэль и Онеста присоединились к нему и вдвоем напали на Матильду:

— Боже, как агрессивно ты настроена!..

Марта хотела вступить в разговор, но не знала как. На том дело и кончилось. Хосе сразу же уехал в Лас-Пальмас, а Марта горела желанием остаться наедине с Матильдой и показать ей свои легенды. Но не решалась, потому что Матильда была очень холодна с ней и не расположена к беседе. Напротив, Онеста оказалась весьма общительной. Завладев Мартой, она увела ее в сад.

— Мы станем подружками, а? Ведь у нас в семье незамужних только двое, ты да я, верно? Знаешь, ты очень хорошенькая, но тебе надо немножко краситься и носить туфли на каблуках.

— Пино говорит то же самое.

— А скажи, мальчики у тебя есть? Есть?

— У меня нет мальчиков.

— А… да, тебе недостает кокетливости, но это потому, что ты сама не хочешь. Надо больше следить за собой…

Марта шла по аллее, обсаженной кустами роз, рядом с Онестой, которая обнимала ее жаркой рукой, обдавая запахом утренних кремов. Этот разговор так не походил на беседы, которые она в мечтах вела со своими родными. Онеста задавала ей такие вопросы о здешней жизни, какие могла бы задать и Пино: есть ли какие-нибудь развлечения в городе…

Марта отвечала быстро и коротко; потом, почти в отчаянии, как будто через Онесту она могла приобщиться к Матильде, объяснила тетке, что она пишет поэмы в прозе и что с нетерпением ждала приезда родных, чтобы показать им свои сочинения. Онеста была озадачена, но быстро оправилась.

— Ах, как интересно. Я тоже пишу стихи… А Матильда у нас настоящий гений… Но ты ей ничего не показывай. Она скажет, что твои стишки — безвкусица. Мне она тоже так говорит…

Было ясно, Онеста болтает просто, чтобы болтать. Марта подумала о своих школьных друзьях, непримиримых, как сама юность. Она им столько рассказывала об этих замечательных родственниках; теперь они нетерпеливо ожидали от нее новых известий. Что бы они подумали, увидев Онесту? Только посмеялись бы.

Подавленная, Марта наклонила голову, разглядывая дорожки сада, по которым они проходили. Ее угнетала мысль, что ей приятнее было бы подняться к себе на чердак и читать, чем разговаривать с Онестой.

Когда тетка увлекла ее к стоявшей в саду под зонтом скамейке-качалке и, усадив рядом, продолжала болтать о себе, о своих поклонниках, о том, как семья вмешивается в ее личные дела, и о всяких других нудных глупостях, на Марту напала зевота, и ей захотелось заткнуть тетке рот. Однако через несколько минут, безо всякого перехода, Онеста заговорила о художнике Пабло, друге их семьи, приехавшем вместе с ними, и Марта оживилась. Судя по словам Онесты, он был очень несчастным человеком, потому что ради денег женился на ужасной женщине, которая курила сигары и командовала им. Но, слава богу, война их разлучила. Пабло очень интересный человек. Он жил в Париже. Чтобы попасть туда, он убежал из дому еще совсем молодым и пешком перебрался через границу, скрываясь от жандармов.

— Знаешь, он ведь очень сильный. Хромота осталась у него от болезни, перенесенной в детстве. Не думай, что у него нет ноги или что-нибудь в этом роде. Он очень хорошо сложен…

Проговорив это, Онеста покраснела. Но Марта ничего не заметила. Слушая тетку, она в то же время ловила звуки рояля — в музыкальной комнате играл Даниэль.

— Он женился из благодарности на сумасшедшей старухе, которая покупала подряд все его картины. Но он может развестись — их брак только гражданский…

Конечно, Марта не знала, что жена Пабло была гораздо моложе Онесты, но все же заметила, что, говоря о женитьбе Пабло, ее тетка то и дело впадала в противоречия.

— Так он женился из благодарности или ради денег? Он сам тебе говорил?

— Детка… ну неужели он будет говорить мне такие вещи?

— А может быть, по любви?

— Нет… его жена ужасная женщина. Она не давала ему писать… Это Пабло мне действительно говорил. Он говорил, что теперь он снова сможет работать. И кроме того — подумай! — она курит сигары. И она, — Онеста понизила голос, — на стороне красных, это точно. Об этом надо молчать, чтобы не повредить бедняжке Пабло, но она из тех женщин, которые устраивают митинги и тому подобное.

— Ты знакома с ней?

— Да, в Мадриде мы как-то… Она ужасная… Бедный, бедный Пабло!

— Ты же говоришь, что он гений?

— Да.

— Так нечего называть его бедным.

Голос Марты звучал так раздраженно, что Онеста опешила. Марта тоже смутилась. Она сама не понимала, как могла осмелиться разговаривать с теткой таким тоном и почему рассердилась. Не знала она и того, что сейчас, когда она сидела рядом с этой болтливой женщиной, которая внушала ей глубокую антипатию, было особенно заметно, что ее большой рот удивительно похож на рот ее собеседницы.

Скамейка плавно покачивалась. Напротив них стена, оплетенная ползучими розами, жарко пылала на солнце. Среди вьющейся зелени пряталось окно спальни Пино.

Пино проснулась поздно. На душе у нее было тяжело. В последнее время это случалось с ней часто. Вслед за днями неестественной судорожной оживленности наступали дни черной тоски. Хосе давно уже встал, не разбудив ее. Окна комнаты были плотно закрыты, жалюзи опущены. Только тоненькая светлая полоска лежала на потолке. Свет проникал из двери в ванную, которую Хосе оставил открытой; комната была погружена в полумрак. Пино пошевелилась. Все тело было налито свинцом, поясница нестерпимо болела, — казалось, при малейшем движении позвоночник вот-вот переломится; сердце билось сильно, неровно. Дикий страх на мгновение парализовал ее и тут же заставил сердце колотиться с бешеной силой. «Неужели я и вправду больна? Я скоро умру?» В ужасе она вспомнила лицо кухарки Висенты, когда та проходила мимо, украдкой поглядывая на нее. Пино боялась махореры. Когда Пино навещала мать, чтобы немного поплакать на ее могучей груди, та тоже предостерегала ее от Висенты. Говорили, что махорера сразу узнает тех, у кого на лице лежит печать близкой смерти. Она сказала недавно про служанку Лолилью, худенькую, но всегда румяную, что от нее «несет смертью». Приглядевшись, Пино увидела, что девушка иногда останавливается, задыхаясь, посреди лестницы, что губы у нее странного лилового цвета… Пино не стала обращать внимания на Висенту, но решила показать Лолилью доктору дону Хуану. Дон Хуан — святой человек, но никто лучше нее не знал, что особой наблюдательностью он не отличается. Просьба Пино очень удивила доктора, он пощупал у Лолильи пульс, велел показать язык. Потом сказал, что она совершенно здорова. Пино же он по секрету объяснил, что судя по всему у девочки, вероятно, больное сердце. Лучше всего расстаться с ней во избежание неприятностей. Пино не уволила девушку — трудно было найти другую столь же непривлекательную. И без того нелегко удерживать служанок в усадьбе — уйма работы, а тут еще эта сумасшедшая, которую они боятся. Если б Пино жила в Лас-Пальмас…