Дмитрий Григорович - Переселенцы

– Я за него не пойду, тетенька, хоть убейте, не пойду! – рыдая, перебила Наташа.

Слова племянницы окончательно ошеломили старуху; она несколько раз раскрывала рот, как бы задыхаясь, и не могла произнести слова.

– Как! замуж не пойдешь?.. Ах вы, отцы мои! Да она и то никак рехнулась! Сама с ним амурилась, меня даже в страх вводила, а теперь «не пойду!» Нет, мать моя, пойдешь! пойдешь! Не век мне с тобой возиться… Какого тебе еще надо, а? Да сама-то ты что? Только в платье-то ходишь, а мать-то была однодворчиха… Ах ты, неразумная ты этакая!.. Ах ты…

Анисья Петровна уставила кулаки в бока и остановилась.

– О чем же ты ревешь, глупая? Ревешь о чем? – спросила она, как бы внезапно смягчаясь.

Наташа слова не могла выговорить: рыдания заглушали ее голос.

– Да, может, он что-нибудь сделал? – пристала Анисья Петровна. – Ты говори мне, все сказывай!

– Он, тетенька… он самый дурной человек… я ни за что не пойду, лучше в монастырь запрусь… – проговорила, всхлипывая, Наташа.

– Да что ж он сделал-то такое, а? Что он сделал? Я и ему потачки не дам! Ездил, ездил в дом, закружил девке голову, а теперь бы так взял да уехал? Нет, это он врет! Уж не думает ли он на попятный? – произнесла старуха, как бы рассуждая сама с собою. – Ах вы, отцы мои! Да попробуй он только! Ах он, мошенник! – подхватила она, закипая снова, но уж теперь перенося негодование свое на Карякина. – Ах он, поганец! Нет, мы еще поглядим, как он ездить-то не станет!.. Он сам намекал, жениться, вишь, хочет!.. Отцу даже, говорит, написал об этом! Что ж он думает, суда на него нету? Ах он, разбойник! Ах он, поганец!.. Да я сейчас сама к нему поеду, сейчас… Ах ты, мать моя!..

Наташа бросилась умолять тетку, чтоб она ничего не делала, просила дать ей несколько успокоиться и обещала ей обо всем рассказать. Тетка мало-помалу простыла, взяла племянницу и повела в дом.

В то время как сад Анисьи Петровны, этот скромный угол, где в продолжение тридцати лет тишина нарушалась только пением соловьев, криками иволги и писком ссорившихся воробьев, делался свидетелем таинственных переговоров, слез и волнений, в риге Андрея, другом, не менее мирном углу Панфиловки, раздавались крики, проклятия, лились горькие слезы и произносились речи, которые вчуже тяжко было слушать. Все это, как гроза, пронеслось над владениями Андрея. Когда после бегства из сада Иван подошел к риге с целью выждать Машу и предупредить ее о беседе своей с барышней, там следа уже не оставалось от всего случившегося. Ворота риги были настежь растворены; Иван увидел Андрея и Прасковью, которые раскладывали на ток снопы овса и собирались молотить; Иван удивился, что Маши не было с ними. Он вошел и поздоровался.

– Откуда ты, Иванушка? – спросили в один голос муж и жена.

– Так… на луг ходил, – возразил Иван, переминаясь.

– В какую сторону?

Иван неопределенно указал рукою, но в тот край, однако ж, где находилась мазанка.

– Не встречал Катерины?

– Нет; а что?..

– Маленько только не застал ее, – сказал Андрей. – Оно, может, и лучше, что не застал ее, – примолвил он. – Катерина сюда приходила…

– Зачем?..

– То здесь было… не знаешь уж, как и сказать! – произнес Андрей, переглядываясь с женою.

– Да что ж такое, дядя Андрей? Скажи… Ты знаешь, я им не чужой… как сродственник им – все одинаково; скажи, пожалуйста, – проговорил столяр, которым овладело вдруг сильное беспокойство.

– Знаю, знаю; да дело-то такое… не знаем, право, как в толк взять, – начал Андрей. – Прибежала к нам Катерина, схватила дочь, давай ее бить, колотить… «до смерти убью!» кричит.

– Погоди, Андрей, – перебила Прасковья, подходя к Ивану, который улыбался, но тем не менее чувствовал, что ноги его подламываются, а сердце вздрагивало от невыносимого волнения. – Стою я, батюшка, дома, у печки, ничего такого не чаю… вдруг входит ко мне Катерина… смотрю: растерянная такая… лица нет… «Где дочь?» говорит… А сама так инда дрожит вся… «Что ты, мол, говорю, Христос с тобою!», а она все одно: «Где дочь? говорит, дочь где?» – «В риге, говорю, снопы убирает». Она туда как кинется… Что, думаю, такое?.. Пошла за нею; слышу, крик такой, гляжу, так дочь-то и таскает по риге… Я давай скорей мужа звать… Прибежали, унимаем – ничего не слушает! Таскает ее, бьет… «Совсем убью!» говорит… Никак даже не отымешь дочь-то… даже страх взял.

– Что такое, думаем: баба смирная, добрая такая, к детям горячая… что с ней?.. – перебил Андрей. – Пуще всего речам ее подивились: гонит ее, слышь, дочь-то, гонит к Карякину! Сама бьет, проклинает, а к Карякину гонит!.. Мы и так и сяк к ней приступаем – нет, ничего не сделаешь! Она все свое: «ступай к Карякину! кричит, не то убью до смерти!»

– Что ж такое?.. Что ж такое?.. – проговорил столяр, кидая вокруг растерянные взгляды.

– Что ты будешь делать? Не уймешь никак! – продолжала Прасковья. – Добре уж оченно девку-то жаль… так, сердечная, по земи-то и катается!.. А мать, как бешеная, так и рвет ее… так и рвет: кричит свое: «Пошла к Карякину! Ходила к нему, кричит; была его полюбовницей, опозорила мать и семью свою – ступай к нему теперича!» Видим, ополоумела баба совсем; насказал кто-нибудь!.. Слава богу, девка живет у нас шесть недель: было время узнать ее… Ничего такого за ней худого не примечали; скромница девка, одно слово сказать, что скромница… Да и ходить-то ей когда к Карякину? Весь день на глазах у нас; пошлешь куда, сами дивимся, как скоро она все это сделает… Мы опять приступили к Катерине; давай ее усовещивать да уговаривать… насилу в толк взяла.

– То-то вот и есть, – произнес Андрей, пожимая губами и покачивая головой, – не надо было пускать к себе этого мошенника Егора. Я и прежде говорил о нем Катерине; он ко мне николи не ходит… От него уж не жди хорошего!.. Не знаю только, с чего он все это наделал?.. Потому больше, должно быть, Маша завсегда прочь его гоняла, не слушала его… он взял да и сделал…

– Что ж он сделал такое? – спросил Иван таким голосом, как будто в горле его кол засел.

– А то сделал, пришел нонче в обед к Катерине, да и говорит ей… Сама нам под конец обо всем этом рассказала. «Маша, – говорит… так, к примеру, зачал стращать Катерину, – Маша, слышь ты, была у Карякина, а теперь заспесивилась, идти больше не хочет… Так вот, Карякин-то добре осерчал на девку; послал, слышь ты, – это все Егор рассказывает, – послал, слышь, его, Егора, к Катерине с такими словами: «так и так, говорит, дочь твоя приходила ко мне; чего ж она, говорит, теперь спесивится? Теперь уж дела, говорит, не поправишь; так пускай уж лучше ко мне ходит… Ты, говорит, заставь ее; по крайности дело тогда промеж нами останется, никто об этом не узнает… А коли не заставишь, говорит, хуже будет: я, говорит, расславлю, по всей округе расславлю, кто у тебя дочь-то была…» Та, как услыхала, сюда бежать, да, не разобрамши-то дела, и давай дочь таскать.