Дмитрий Григорович - Переселенцы

– И то никого нет, рожоной; я да еще два старичка стареньких – только и есть! – словоохотливо заговорила старуха, – все на покосе, касатик, на покосе все. У нас луга-то дальные; на три дня уехали все… завсегды так!

При этом известии Фуфаев еще настойчивее приступил к старухе; к нему присоединились два другие товарища, которые хотя и не были в его обстоятельствах, но также устали и рады были. отдохнуть. Старуха все еще колебалась; она ничем, впрочем, не оправдывала своих опасений.

– О-ох, рожоные! Может, у вас что на разуме… – не переставала повторять она, – дело мое бабье… Одна, касатики, все думается: худо какое сотворите…

Чтоб убедить старуху, Фуфаев сказал, что все трое оставят, пожалуй, мешки свои в ее избе, в виде заклада; пускай запрет она мешки на запор до завтрашнего утра: им требуется только какой-нибудь сараишка для ночлега. Но последнее это предложение окончательно, казалось, напугало старушку. Видя, что разговорами тут не поможешь, Верстан решился взять напролом; он тряхнул сумою, сунул конец палки в руку Пети и вошел на двор.

– Что ж это ты, касатик? куда ж ты? – проговорила старуха потряхивая головою с видом упрека, но нимало не препятствуя нищему подвигаться к задним воротам навеса, глядевшим на огород и гумно.

Верстан ускорил только шаг к сараям.

– Ну, все повалили! – воскликнула старуха, провожая глазами двух других нищих и Мишу, которые тотчас же последовали за Верстаном.

– Ничего, тетка, не сумлевайся; перемелется, все мука будет! – сказал повеселевший Фуфаев, проходя мимо. – Нам, слышь, твоего ничего не надо; переночуем – и только, а десять копеек, что посулил, отдам, ей-богу отдам!..

Нищие один за другим вошли в старенький, ветхий сарай с провалившейся кровлей. Верстан снял тотчас же суму, сел наземь и стал разуваться; дядя Мизгирь и Фуфаев сделали то же самое.

– О-ох, касатики! да что ж это такое будет-то? – произнесла старуха, остановившаяся в воротах и перенося недоумевающие глаза от одного к другому.

– А вот погоди, тетка, – сказал Верстан, – вот теперь разуемся, там мешки под голову положим; там заснем… Завтра утром все встанем, тебе спасибо скажем, да и опять в путь-дорогу…

– Только и будет?

– А ты думала что? – присовокупил Фуфаев.

– Да вы издалече ли, родимые? – неожиданно и совершенно кстати спросила старуха.

– А верст не считали, родная, – ответил Верстан, – сдается, не близко; вишь лапти-то как поизмялись…

– Эй, слышь, тетка! деревню Дурову знаешь? – спросил вдруг Фуфаев.

– Нет, рожоной, не слыхала, касатик.

– Ну, мы оттедова. Идем теперь в Простоволосово – так, значит, село прозывается.

– И этого не слыхала, рожоный; не слыхала, кормилец, – добродушно возразила старуха.

Фуфаев, к которому снова начала возвращаться веселость, без сомнения пошел бы далее в объяснениях своих со старухой, если б со стороны улицы не послышались блеянье овец и топот возвращающегося стада. Старуха мгновенно бросила гостей и суетливо побежала к избе. Первым ее делом, однако ж, как только подоила она корову и заперла овец, было снова вернуться к сараю; нищие только что поужинали и готовились спать.

– Чего ты, тетка? – спросил Верстан.

– Ничего, кормилец; я так. Все словно думается, касатик.

– Эка у тебя голова-то думчивая какая! – смеясь, произнес Фуфаев, опуская собственную свою голову на мешок и потягиваясь.

Старуха постояла-постояла, поглядела-поглядела и пошла в избу. Она сама не могла дать себе отчета в своих переминаньях касательно пребывания гостей, а между тем ее так вот и подмывало идти к сараю. Полежит немножко в клетушке, уж засыпать начнет – придут в голову нищие; смотришь, опять плетется к ним по огороду. Раз направилась она туда даже среди ночи. Черная, непроницаемая тьма потопляла окрестности; земляные испарения, поднятые во время дня, так сгустились, что скрывали звезды; зги не было видно; подойдя к сараю, старуха могла только услышать густое храпенье, повторявшееся на три разные тона; это, повидимому, несколько успокоило ее, и она снова вернулась в клетушку.

Как только смолкли шаги ее, Петя приподнял голову и вытянул шею в ту сторону, где лежал его маленький товарищ [63]. Петя сильно устал, но он до сих пор всеми силами старался превозмочь дремоту и выжидал удобного случая, чтоб присоединиться к Мише; храпенье стариков наполняло сарай, но ему казалось почему-то, что Миша не спал. Минуту спустя Петя был подле него и прислушивался к его дыханию.

– Миша… спишь? – шепнул он.

– Нет… нет… – произнес едва внятно мальчик.

Голос его прерывался сдавленными рыданиями. Петя пригнулся к нему еще ближе; несколько капель упали ему тотчас же на лицо.

– Полно, Миша, полно; о чем ты плачешь?.. Вишь ведь они какие… ничего ведь не сделаешь. Вот теперь пришли; здесь побудем… тебе, может статься, полегчит, – проговорил Петя, напрягая все силы ума, чтобы утешить товарища. Но утешения слабо действовали; казалось, напротив, с приходом Пети и по мере того, как он говорил, горе Миши усилилось; он не мог даже теперь владеть собою и иногда так громко всхлипывал, что Петя того только и ждал, что кто-нибудь из них проснется.

– Ах, Миша, Миша!.. Да ты перестань только… перестань… о чем ты?.. болит у тебя что-нибудь, а?.. – шепнул Петя, снова пригибаясь к товарищу.

Прошла минута молчания, которую с одной стороны, прерывало храпенье трех нищих, с другой – горькие, тщетно подавляемые рыдания ребенка.

– Меня… меня они оставить хотят… одного здесь! – проговорил, наконец, Миша. – Я слышал, они говорили… оставить хотят…

– Экой ты какой! А пускай оставляют – тебе же легче, вишь ведь ты насилу дошел: ты отдохнешь тем временем…

– Нет… нет, они уж за мною не придут… совсем здесь оставят… Я слышал, знаю… я умру, Петя… умру один…

– Да рази ты добре уж оченно болен? – простодушно спросил Петя.

– Идти не могу… – возразил тот едва внятно, – ноги трясутся… а пуще тут добре ломит…

Темнота была так непроницаема, что Петя проворно ощупал товарища, чтоб понять, куда тот указывал: худощавые пальцы мальчика прижимались к впалой груди его. Петя снова почувствовал, как несколько слез капнуло ему на руки; он откинулся назад, присел на корточки и несколько секунд молчал, как бы соображая что-то. Внезапно он подсел к Мише с такою живостью, что, надо было думать, он нашел верное средство к его облегчению.

– Вот что, Миша… – начал он скороговоркою, по возможности понижая голос, – слышь, пускай здесь оставляют – не плачь. Мы вот что сделаем, – подхватил он, очевидно увлекаясь своею мыслью и для большего пояснения принимаясь размахивать руками, что было совершенно напрасно, во-первых, потому, что Миша ничего не мог видеть, а во-вторых, он почти даже не слушал и продолжал плакать; но темнота не дала Пете заметить этого и он продолжал с прежним воодушевлением. – Слышь, ты здесь останешься, смотри только, не уходи никуда! Вот мы и пойдем отселева; куда ни пойдем, слышь, а я всю дорогу стану примечать, ни одного перекрестка не прогляну, ни одной деревни… всякая деревня, как она прозывается, все это я буду помнить… Ну, как отойдем мы так-то подалее, ночь переночуем, другую, третью; увижу, а они назад не ворочаются за тобою; знамо тогда, оставить хотят; я ночью извернусь, да и убегу от них; да все по дороге-то, все по дороге, от деревни к деревне… к тебе и приду. Смотри только, ты не трогайся отселева, а уж я приду…