Дмитрий Григорович - Переселенцы

– А вот извольте видеть, – начал Карякин, охорашиваясь, – мы теперь этот луг держим; мы откажемся от него… вот и будут им, значит, выгоды…

– Да мне-то что от этого?

– А то же, что будете в своем удовольствии: и вам ничего, да уж и им зато ничего… Чего же ты стоишь, матушка? Ступай себе… Отдала письмо, и ступай! – довершил Карякин, поворачиваясь к Катерине, умное лицо которой сохранило выражение грустной задумчивости.

Она подняла голову, смело посмотрела на барыню и сказала:

– Мы, сударыня, в этом не виноваты: наше дело подначальное.

– Вон! вон гоните ее!.. – произнесла Анисья Петровна, нетерпеливо потрясая головою.

– Осмелюсь вас обеспокоить, сударыня, – продолжала, нимало не робея, Катерина, – позвольте вашему мужичку, Андреем звать, позвольте, если милость ваша будет, подсобить нам строиться… Мы мазанок никогда не делали…

– Как? – вскричала Анисья Петровна, порываясь из рук Карякина и племянницы, которые ее удерживали, – как? чтоб я позволила вам строиться? Вы же меня разорять пришли, мошенники, да я же позволь крестьянину своему… ах ты!..

– Позвольте, Анисья Петровна, – перебил Карякин, снова перемигиваясь с Наташей, – почему же бы и не позволить? Дело все равно сделается, так не лучше ли ваш мужичок подсобит им?.. Все какой-нибудь авантаж получит он через эсто – вам же лучше. Ступай, голубушка; барыня пришлет ответ, ступай! – заключил Карякин, махая рукою бабе.

Катерина прошла мимо старого Дрона, который продолжал плести свои сети и, повидимому, оставался несокрушимо равнодушным слушателем всего происходившего. Минуту спустя она была на улице. Благодаря, видно, стараниям Пьяшки, которая успела и месить хлебы и подслушать весь разговор, все народонаселение хутора знало уже о причине прибытия чужого семейства. Бабы и мужики дожидались у ворот, чтоб взглянуть на Катерину. Все зашептали, как только она показалась. Шагах в десяти от мазанки Катерина встретила Андрея: он также словно дожидался ее; лицо его было озабочено.

– Послушай, тетка, – сказал он, вводя Катерину к себе во двор, – вишь ты ведь какая! Ты сказывала, прислали вас луг стеречь, а наместо того…

– Что такое? – спросила встревоженная баба.

– Тоже… воля твоя… Мы видим, ты человек хороший, – подхватил Андрей, – полюбилась ты нам… и рады бы в чем пособить тебе, да после того оченно опасаемся… своей барыни…

– Да об чем ты говоришь, родной? Я все в толк не возьму…

– Да ведь вы всем, вишь, хутором владеть хотите… все и луга, и земли, и нас барин ваш отымает у нашей помещицы…

– Кто тебе сказал?

– Муж твой обо всем этом поведал, как ты ушла…

Краска стыда и негодования покрыла загоревшие щеки Катерины.

– Где он? – спросила она.

– В избе сейчас был…

Катерина, нахмурив брови, вошла в мазанку. Прасковья сказала ей, что муж только что вышел. Катерина обошла двор и, услышав шорох под навесом, глянула туда. Лапша только что лег; близость знакомых шагов заставила его поспешно закрыть глаза и притвориться спящим. Первое движение Катерины не обещало Лапше ничего хорошего; но она в ту же секунду остановилась, с досадой отвернула голову, плюнула и пошла назад в мазанку.

Через минуту Андрей и жена его узнали дело в настоящем его свете. Вранье мужа она уже не оправдывала; два-три слова хозяев показали Катерине, что они сразу поняли и раскусили Лапшу; но они поняли также и Катерину. Как Прасковья, так и Андрей не переставали выказывать ей знаки истинной приязни и добродушного расположения. И он и она сожалели только, что барыня, верно, не позволит им подсоблять Катерине строиться, может даже быть, запретит им держать у себя переселенцев. К вечеру явилась, однако ж, Пьяшка и разрешила все сомнения: Анисья Петровна позволила Андрею устроить мазанку для приезжающих: «велела только подороже с них взять!» – примолвила Пьяшка.

– Лишь бы только сама она не входила в это дело, а то что там о цене толковать! Сойдемся как-нибудь, – сказал Андрей.

Решено было на другой же день отправиться в Кудлашкинский луг и высмотреть там удобное место для колодца и мазанки.

Дневной свет давно разогнал ночные тени. Солнце поднялось в огненном небосклоне, исполосованном золотистыми, багровыми полосами; но чем выше оно подымалось, тем чаще и чаще оно заслонялось большими облаками, которые медленно, лениво передвигались, сходились и расходились. Запад синел, как безбрежное море; там, далеко-далеко, мелькали кое-где косые дождевые полосы; быстро перебегающие тени облаков приводили как будто в движение самую местность: тут совершенно неожиданно загоралась вдруг роща; она словно бежала навстречу и вдруг останавливалась и снова погружалась в сизый сумрак; там ярким золотом охватывался клин поля, между тем как примыкавшая к нему ветряная мельница чернела мрачным привидением. Местность можно было сравнить с огромным лицом, которое то радостно улыбалось, то собиралось в морщины и нахмуривалось.

В это самое утро, часов около шести, Верстан, дядя Мизгирь, Фуфаев и Петя остановились у околицы довольно значительной деревни; у околицы сходились и расходились несколько дорог. Верстан и Мизгирь тянули прямо против деревни; Фуфаев, держа за одну руку Верстана, за другую Мизгиря, тянул в деревню.

– Полно, глупый, чего взаправду пристал! Эк его разбирает! – говорил Верстан. – Я нарочно сказал: никакого кабака нет; ну, право же, нет.

– Ан врешь, оба вы врете, не обманете; поздно оченно, дружки, спохватились! – затрещал слепой своим козлячьим голосом и еще плотнее обхватил руками товарищей. – Врете: есть кабак! видать – не вижу, да нос сказывает! – довершил он, поворачивая лицо к деревне и обнюхивая воздух.

Действительно ли чуял Фуфаев запах вина, но только его не могли разуверить касательно отсутствия кабака, или Ивана-елкина, как он выражался. Шагах в сорока от околицы возвышалась грязная изба с прицепленною к двери сухой, покрасневшей сосновой веткой.

– Да что ты, волк тебя ешь, деньгами, что ли, разбогател? клад, что ли, нашел? – с грубым смехом произнес Верстан, – али уж такой расстрой вдруг сделался, что обождать нельзя? Всего пять верст до села-то осталось; там выпьешь!

– Да чего ждать-то! ждать нечего! – почти умоляющим голосом проговорил слепой, – там что еще будет! дело впереди, в дороге; здесь, при спопутности, само в руки просится!.. Да о чем, братцы, ваша забота? Чего уперлись? Твои, что ль, аль ваши деньги пропиваю? Ваших не прошу, не надыть! Сам угощаю, сам всех пою, всех пою; такая, знать, моя охота!

– Было бы на что угощать-то! – насмешливо перебил Верстан. – Угощать-то уж не на что: весь, как есть, давно пропился; платьишко, какое было, и то даже все зарезал…