Теофиль Готье - Мадемуазель де Мопен

Несмотря на эту неправильность, а вернее, благодаря этой неправильности, облик здания очарователен; по крайней мере его не рассмотришь в первый же миг; взгляду есть из чего выбирать, и постоянно замечаешь все новые детали, которые сперва упустил из виду. Мне сразу понравилось это жилище, которого я прежде не знал, поскольку оно отстоит от города на два десятка лье, и я проникся огромной благодарностью к Розетте за блистательную идею избрать его гнездышком для нашей любви.

Мы приехали под вечер усталые, и после ужина, за которым ели с отменным аппетитом, рассудили за благо поскорее отправиться на покой, разумеется, врозь, ибо намеревались выспаться как следует.

Я спал и видел какой-то сон, окрашенный в розовые тона, полный цветов, ароматов и птиц; тут я ощутил на своем лбу чье-то теплое дыхание, а потом мне на лоб спорхнул летучий поцелуй. Нежный причмок и сладостное ощущение влажности в том месте, которого он коснулся, подтвердил мне, что я не сплю: я открыл глаза, и первое, что увидел, была белая и свежая шея Розетты, склонившейся над постелью, чтобы меня поцеловать. Я обвил руками ее стан и вернул ей поцелуй с такой нежностью, какой не испытывал уже давно.

Розетта отдернула занавеску, отворила окно, потом вернулась ко мне и присела на краешек постели, взяв мою руку в свои и перебирая мои перстни. Она была одета с самой кокетливой простотой. На ней не было ни корсета, ни нижней юбки, только просторный пеньюар из белого, как молоко, батиста, очень свободный, в широких складках; волосы она зачесала наверх и украсила маленькой белой розой — цветки этого сорта состоят только из трех или четырех лепестков; ее точеные ступни свободно облегали расшитые пестрыми и яркими узорами домашние туфельки без задников, как у юных римлянок, донельзя крошечные, хотя для этой ножки они были великоваты. Когда я все это заметил, то пожалел, что Розетта и так уже моя любовница и мне нет нужды ее завоевывать.

Сон, который по ее милости сменился столь приятным пробуждением, оказался не так уж далек от действительности. Моя спальня была обращена на то самое озеро, которое я описал немного раньше. Окно обрамлял жасмин, серебряным дождем ронявший свои звездочки мне на паркет; под моим балконом, словно воскуряя мне благовония, покачивали чашечками большие неведомые мне цветы; всю комнату до самой постели наполнял сладкий сложный аромат, слагавшийся из тысячи разных садовых запахов; из постели мне было видно, как сверкает вода, дробясь на бесчисленное множество блесток; птицы лепетали нечто невнятное, булькали, щебетали и свистали, их голоса сливались в стройный гул, напоминавший шум праздника. Напротив, на залитом солнцем склоне, простиралась золотисто-зеленая лужайка, по которой под присмотром мальчика-пастушка брели врассыпную несколько могучих быков. Совсем высоко и в еще большем удалении от замка виднелись огромные квадраты леса, выделявшиеся более темной зеленью; оттуда, закручиваясь спиралью, поднимался синеватый дым от костров угольщиков.

Вся картина дышала покоем, свежестью и весельем; куда бы я ни устремил взгляд, повсюду его радовали красота и ухоженность. Стены моей спальни были обтянуты набивным кретоном, паркет выстлан циновками; на этажерках и на камине синего мрамора с белыми прожилками были с большим вкусом расставлены синие японские вазы, пузатые, с вытянутыми горлышками, полные экзотических цветов; в камине также были цветы; на панно над дверьми были изображены картины сельской жизни и пасторальные сцены; а тут еще молодая и красивая женщина в белом одеянии, сквозь прозрачную ткань которого в тех местах, где оно соприкасалось с кожей, слегка просвечивало розоватое тело: ничто в мире не могло бы лучше тешить душу и взор.

Мой довольный и беспечный взгляд с равным удовольствием перебегал с великолепной вазы, расписанной драконами и мандаринами, на туфельку Розетты, а оттуда на ее плечо, светящееся сквозь батист; он вперялся в трепещущие звездочки жасмина и в серебристые пряди ив, свисавшие с берега, скользил по водной глади и взлетал на холм, и вновь возвращался в спальню и припадал к розовым бантам на удлиненном корсете какой-нибудь из пастушек.

Небо сквозь просветы в листве взирало на меня тысячами синих глаз; тихонько лепетала вода, и я отдался всему этому ликованию, окунулся в покойный восторг и молчал, не отнимая руки от рук Розетты.

Цвета счастья — белый и розовый, и ничего тут не поделаешь: представить его иначе невозможно. Вообще ему по праву принадлежат нежные тона. На палитре у него и бирюзовая, и небесно-голубая, и соломенно-желтая краски; его картины все в светлой гамме, как работы китайских художников. Цветы, свет, ароматы, шелковистая и нежная рука, касающаяся вашей, зыбкие, невесть откуда прилетевшие созвучия, — все это и есть безмятежное счастье, невозможно быть счастливым по-другому. Я сам, хоть боюсь пошлости, как огня, и мечтаю лишь об удивительных приключениях, сильных страстях, исступленных восторгах, трудных и необычных положениях — я, кажется, по-глупому счастлив теперь и, что бы я ни делал, нигде не найду другого счастья.

Прошу тебя поверить, что тогда я ни о чем таком не думал; все эти мысли посетили меня сейчас, пока я писал; тогда я был занят только тем, что наслаждался, — вот единственное занятие, достойное разумного человека.

Не стану тебе описывать жизнь, которую мы ведем: ее нетрудно себе представить. Прогулки по лесу, фиалки и земляника, поцелуи и незабудки, завтраки на траве, чтение и книги, забытые под деревьями, путешествия по воде с развевающимся шарфом или белой ручкой, опущенной в речную струю, неумолчные песни и неумолчный смех и вторящее им береговое эхо — вот самая идиллическая Аркадия, какую можно себе вообразить.

Розетта осыпает меня ласками и заботами; воркуя пуще голубки в майскую пору, она вьется вокруг меня, обнимает и тискает; она старается, чтобы я дышал только ее дыханием и любовался только ее глазами; она взяла меня в настоящую блокаду, и без ее соизволения ни от меня, ни ко мне не проскользнет даже муха; она выстроила себе маленькую сторожевую башенку близ моего сердца, и оттуда денно и нощно ведет за ним наблюдение. Она говорит мне восхитительные нежности; она сочиняет мне самые галантные мадригалы; она усаживается мне на колени и ведет себя со мной точь-в-точь как смиренная рабыня с господином и повелителем; и меня это вполне устраивает, ибо я люблю эти покорные ужимки и питаю склонность к восточному деспотизму. Она спрашивает моего мнения обо всех мелочах и, кажется, вполне отреклась от собственной фантазии и воли; она пытается угадать мою мысль и предвосхитить ее — она убийственно умна, нежна и снисходительна; она так безупречна, что хочется вышвырнуть ее в окно. Черт побери, как прикажете покинуть такую обворожительную женщину, не прослыв извергом? Это значит навеки бросить тень на доброе имя собственного сердца.