Теофиль Готье - Мадемуазель де Мопен

Давние мечты, слегка поутихшие, воспрянули и безумствуют пуще прежнего. Меня, как раньше, обуревает жажда обрести возлюбленную, и, как раньше, даже в объятиях Розетты меня одолевают сомнения в том, что я когда-либо обладал женщиной. Я вновь вижу прекрасную даму у окна, в парке времен Людовика XIII, и вновь охотница на белом коне галопом летит по лесной дороге. Мой прекрасный идеал улыбается мне из гамака облаков, его голос чудится мне в птичьем щебете, в ропоте листвы; мне кажется, будто меня окликают со всех сторон, и дочери воздуха задевают мое лицо бахромой своих невидимых шалей. Как во времена моего смятения, я воображаю, будто внезапно пускаюсь в путь в почтовой карете и качу куда-то, очень далеко, очень быстро — и прибываю в некое место, где происходят события, касающиеся меня, где вершится моя судьба. Я чувствую, что меня с нетерпением ждут в неведомом уголке земли. Чья-то страждущая душа, не в силах сама ко мне примчаться, страстно призывает меня и мечтает обо мне; вот почему я тревожусь, вот что мешает мне спокойно сидеть на месте, вот что немилосердно выводит меня из равновесия. Я по природе своей не из тех, к кому тяготеют люди; я не та неподвижная звезда, вокруг которой вращаются другие светила; я вынужден блуждать по небесной пустыне, как незаконный метеор, покуда не повстречаю планету, спутником которой мне суждено быть, покуда не найду тот Сатурн, на который я должен надеть свое кольцо. Ах, когда же свершится этот брачный союз? До тех пор я не узнаю ни отдыха, ни покоя, и, как обезумевшая стрелка компаса, буду метаться в поисках моего полюса.

Я всеми крыльями увяз в этом коварном клею, понадеявшись, что оставлю в нем только одно перышко и смогу взлететь, когда мне заблагорассудится; оказалось, что это немыслимо трудно; я вижу, что угодил в невидимую сеть, и разорвать ее тяжелее, чем ту, что выковал Вулкан: вязь ее звеньев так тонка и так плотна, что в ней не найти ни щелочки, сквозь которую я мог бы ускользнуть. Впрочем, эта сеть широка, под ней можно двигаться с ощущением мнимой свободы; я натыкаюсь на нее лишь пытаясь ее разорвать, но она не поддастся мне и делается прочнее бронзовой стены.

О, мой идеал, сколько времени я потратил понапрасну, даже не пытаясь тебя воплотить! Как истомился, трусливо поддаваясь сластолюбию, которого хватало на одну ночь! И как мало заслуживаю встречи с тобой!

Иногда я мечтаю о новой любовной связи, но у меня никого нет на примете; чаще я твержу себе, что никогда больше не вступлю в подобную связь, если мне удастся освободиться от этой; пожалуй, такого решения ничто не оправдывает, ибо вся история с Розеттой складывалась самым счастливым образом, и у меня нет ни малейшего основания жаловаться на мою возлюбленную. Она всегда была добра ко мне и обращалась со мной как нельзя лучше; она блюла безупречную верность и не пробуждала во мне ни тени подозрения: самая бдительная и беспокойная ревность ни в чем не сумела бы ее упрекнуть и неизбежно уснула бы спокойным сном. Ревнивец мог бы терзаться только из-за прошлого; правда, здесь он нашел бы массу поводов для расстройства. Но ревность такого рода, по счастью, довольно редко бывает столь изощренной; обычно она довольствуется настоящим, а не роется в минувшем, под развалинами старых страстей, в поисках пузырьков с ядом и соусов с желчью. Если думать обо всем этом, кого из женщин можно будет любить? Чаще всего мы смутно сознаем, что у нашей дамы было до нас несколько любовников, но мужская гордость так причудлива, прихотлива и увертлива, что мы уверяем себя, будто до нас эта женщина никого по-настоящему не любила и оказывалась в объятиях людей, которые были ее недостойны, лишь по роковому стечению обстоятельств или по неясному влечению собственного сердца, которое искало себе пищи и тянулось то к одному, то к другому, не находя единственного, кто был ему нужен.

Быть может, по-настоящему можно полюбить лишь невинную девушку, невинную душой и телом, хрупкий бутон, который не приласкал еще ни один зефир и на чьи сомкнутые лепестки не опустилась еще ни единая капля дождя или росы, — непорочный цветок, который развернет свой белоснежный убор для вас одного, прекрасную лилию с серебряной чашей, в которой еще не омочило губ ни одно желание, которую позлатит только ваше солнце, поколеблет только ваше дыхание, оросит только ваша рука. Полуденное сияние немногого стоит в сравнении с божественной бледностью рассвета, и весь жар искушенной и знающей жизнь души уступает небесному неведению юного сердца, пробуждающегося для любви. Ах, как горько и постыдно думать о том, что смываешь следы чужих поцелуев, что на этом лбу, губах, шее, плечах, на всем этом теле, которое ныне принадлежит тебе, не осталось, быть может, места, где бы не горели следы чужих губ; что этот божественный лепет, который приходит на подмогу языку, не находящему более слов, уже кто-то слышал; что эта изнемогающая плоть не с тобой первым познала этот восторг, этот бред, и где-то там, далеко, в глубине, в тайных закоулках души, куда никто не доберется, затаилось неумолимое воспоминание, которое сравнивает нынешнее наслаждение с минувшим!

Хотя по врожденной беспечности я предпочитаю торные дороги нехоженым тропам, а фонтанчик с питьевой водой на площади — горному роднику, мне непременно надо будет сделать попытку полюбить какое-нибудь девственное, создание, чистое, как снег, трепетное, как мимоза, только и умеющее, что краснеть да опускать глаза; быть может, в этой прозрачной струе, куда не нырял еще ни один пловец, я и выловлю жемчужину самой чистой воды, достойную красоваться рядом с жемчужиной Клеопатры; но для этого необходимо оборвать связь, удерживающую меня возле Розетты, ибо с ней мне уже точно не осуществить моей мечты, но, по правде сказать, у меня недостает для этого сил.

И потом, если уж признаваться во всем до конца, в глубине моей души затаилось одно глухое и постыдное соображение, не смеющее объявиться на свет, а между тем, я должен им с тобой поделиться, поскольку, во-первых, обещал ничего не утаивать, а во-вторых, только полная исповедь достойна похвалы; соображение это немало способствует моей нерешительности. Допустим, я порву с Розеттой, но прежде чем я найду ей замену, пройдет время, какими бы доступными ни были те женщины, среди которых я стану выбирать ей преемницу; но между тем с нею я так приучился к наслаждению, что прервать его будет для меня сущей мукой. Правда, в запасе остаются куртизанки: когда-то я их весьма жаловал и не упускал случая за ними приволокнуться — но нынче они внушают мне чудовищное отвращение, меня от них тошнит. Итак, об этом и думать нечего, сладострастие так меня расслабило, отрава так глубоко пронизала меня, дойдя до мозга костей, что мысль о том, чтобы месяц-другой обходиться без женщин, для меня невыносима. Это эгоизм, самый грязный эгоизм, но думается мне, что от самых добродетельных людей, пустись они на откровенность, можно услышать весьма похожие признания.