Альфред Жарри - Убю король и другие произведения

Общеизвестно — спросите у Артура Гауфа, — что любое движущееся тело при достижении определенной скорости взлетает и парит, преодолевая сцепление с грунтом при помощи ускорения. И, разумеется, отсутствие двигательных органов, способных обеспечивать его дальнейший ход, приводит к самому элементарному падению.

При ударе о землю велосипед задрожал, точно пробудившийся камертон.

— All right , — немедленно изрек Капрал: нагнувшись над передним колесом, он совершал руками какие-то хитроумные пассы. Через мгновение вибрация прекратилась.

— Передняя шина лопнула, — бодрым голосом произнес Билл.

Вагонов справа уже не было видно: куски деревянной обшивки и канистры с бензином в беспорядке валялись поверх тендера; железные остовы были отцеплены и потихоньку отставали — какое-то время они по инерции еще катились вслед за локомотивом, но разболтанная тряска неотвратимо замедляла их бег. Колеса уже не смазывались скоростью в единое пятно и становились все отчетливее. Но паровоз держался на прежнем уровне.

— Новый ястребиный взлет, — донесся голос Билла Гилби. — Вреза́ться больше не во что. Лопнула задняя шина. All right.

Ошеломленный услышанным, я выпростал голову из-под крепившейся на раме маски и посмотрел вперед: пока мы летели, гигантская флейта исчезла и сейчас, наверное, стремительно удалялась назад вместе с останками вагонов.

Впрочем, Капрал был прав — действительно, все шло по плану; подрагивая, нить спидометра по-прежнему выписывала у его щеки неумолимо возраставшую кривую скорости, давно уже перевалившую за триста километров в час.

На горизонте показалось место нашего поворота.

Это была громадная башня в форме усеченного конуса, диаметром у основания в две сотни метров и высотою еще в сто, распахнутая, точно зев, навстречу небу. Стены подпирали внушительные контрфорсы из камня и железа. Наш трек и рельсы паровоза уходили внутрь через широкое отверстие; внутри, взлетев на стены — которые сужались кверху наподобие отлогого свода, — мы в один миг, удерживаемые инерцией, облетели всю пустотелую башню. Со стороны, наверное, казалось, будто пара мух что было духу семенят по потолку.

Экспресс завис прямо над нами, будто прибитая к стене книжная полка. Оглушительное жужжание колес, отражаясь от бортов полого конуса, становилось невыносимым.

Мы находились в этой башне, затерянной в глухой сибирской степи, всего какую-то долю секунды — и, тем не менее, до нашего слуха донесся чей-то сильный голос, усиленный чудовищным эхом и, казалось, следовавший прямо за локомотивом. Голос ругался, божился и кого-то проклинал.

Я отчетливо слышал, как на хорошем английском — наверное, чтобы значение не ускользнуло и от нас — незнакомец произнес какую-то полную нелепицу:

— A-а, свиная голова, все плечи мне уже стерла!

Затем последовал глухой удар.

В этот момент мы вылетели из башни и едва не врезались (тогда как несколько секунд тому назад проход был свободен) в громадную бочку — одну из тех гигантских фляг по пятьдесят четыре галлона, которые британцы именуют hogshead, что, собственно, и значит „свиная голова“ — с широким прямоугольным отверстием в боку и двумя ремнями, наподобие бретелек воинского ранца, в середине, как будто ее кто-то волочил на спине; бочка еще покачивалась, точно детская колыбелька — как и подобает всякому округлому предмету, который с размаху поставили наземь.

Железный отражатель паровоза наподдал ее с такой же легкостью, как если б это был футбольный мяч: она разорвалась, и вместе с несколькими каплями воды на рельсы и дрожавший в раскаленном мареве трек хлынула безбрежная лавина роз; несколько цветов, вонзившись шипами в наши и без того дырявые шины, еще какое-то время крутились у нас перед глазами огненным колесом.

Опустилась четвертая ночь. Хотя на путь до поворота у нас ушло три дня, до отметки Десять Тысяч Миль при такой скорости мы должны добраться меньше чем за сутки.

Прежде, чем окончательно стемнеет, я решил в последний раз взглянуть на указатель спидометра; едва я отвел глаза, как нитевидная стрелка, трепетавшая у крайнего деления рядом с горловиной муфты-шестеренки, вспыхнула ослепительным синим веретеном и через мгновение погасла.

И тут же чьи-то тельца — одновременно твердые и мягкие, колючие и пушистые, мокрые от крови и кричащие от ужаса — посыпались на нас дождем зловещих метеоритов, захваченные нашей скоростью, точно мухи, которых увлекает за собой стремительно летящая мухобойка; велосипед занесло в сторону, и он с силой ударился о борт локомотива, все так же неподвижно рассекавшего ночную тьму. Нас протащило несколько метров, но, не соображая, что произошло, мы по-прежнему машинально крутили педали.

— Ничего страшного, — сказал Капрал. — Птицы.

И в самом деле, больше нас не защищал ветролом машины-„лидера“ — невероятно, что ничего подобного не случилось раньше: летучую воронку мы отпустили уже давным-давно.

В этот момент, не дожидаясь окрика Капрала, наш лилипут Боб Рамбл догнал меня, подтягиваясь на соединительном канате, и навалился всем своим весом на заднее колесо — наверное, чтобы прижать его к дороге. Значит, скорость снова возросла.

Но тут я услышал, как стучат зубы карлика, и понял, что подгоняло его не рвение, а страх: ведь сзади, как он говорил, „кто-то есть“.

За спиной у меня зашипело пламя ацетиленовой горелки — Боб Рамбл боялся оставаться в темноте, — и на белесую дорогу чуть правее (а поезд теперь находился слева) легло причудливое отражение пяти сцепленных тел. При свете карлик больше не скулил, и в полной тишине мы гнались за собственной тенью.

Не знаю, как быстро мы тогда неслись. Для сравнения я прислушался к идиотским частушкам, что бормотал себе под нос, задавая ритм, Сэмми Уайт. До того, как лопнула стрелка на спидометре, он с частотою рассыпного града тараторил свой традиционный финальный припев, раздобывший ему не один приз на кольцевых гонках в Массачусетсе:

На вторую строчку его уже не хватало — голова явно не поспевала за ногами.

Человеческая мысль — по крайней мере, мысль Сэмми Уайта — отнюдь не так проворна, как принято считать, так что всякие там „показательные выступления“ на треке посреди дистанции — это не по ее части.

На самом деле, есть только один рекорд, который не побить ни чемпиону мира Сэмми Уайту, ни мне, ни даже всем нам впятером — это скорость света, — однако на моих глазах был покорен и он: как только за моей спиной, залив весь трек холодным светом, вспыхнул газовый фонарь, вперед метнулась тень, родившаяся из пяти наших теней, мгновенно слившихся в единое пятно на расстоянии пятидесяти метров, так, что казалось, будто, обогнав нас, мчится в ночь всего лишь один гонщик — и наши слаженные движения подкрепляли эту иллюзию единства, которая, потом я понял, вовсе не была обманом, — так вот, когда это гигантское пятно простерлось перед нами, всем вдруг почудилось, будто неведомый соперник, который день преследовавший нас беззвучно и неотвратимо, теперь, прикрывшись нашей тенью, внезапно вырвался вперед и не желал проигрывать ни метра; борьба шла не на шутку — едва не плавясь, цепи на наших колесах завертелись с не меньшим пылом, чем кружился бы за своим хвостом остервеневший пес в отсутствие иной добычи.