Жак Стефен Алексис - Деревья-музыканты

Для очистки совести Гонаибо несколько раз громко крикнул, чем привел всю озерную живность в полное смятение. Но сегодня ему было не до охоты. Вот уже несколько дней, как он развил лихорадочную деятельность, не давая себе ни часу передышки: с утра до глубокой ночи сидел за работой, плел гамаки, вращал гончарный круг, обжигал кувшины и блюда. Он готовился отразить натиск неприятеля, но для военных действий нужны деньги, много денег! Он совершенно справедливо рассудил, что надо поскорее выручить как можно больше денег на базарах в Томазо, в Тьерра-Нуэве и в Химани — по другую сторону границы. Значит, лодырничать, барахтаться в воде и стрелять из рогатки в птиц он теперь не мог себе позволить.

Посреди озера Гонаибо на секунду перегнулся через борт и тут же прыгнул в воду с корзинкой в руке. Четыре раза нырял он в глубину, и четыре раза корзинка наполнялась чудесной озерной глиной. На пятый раз он увидел в воде летевшего к нему на всех парах небольшого каймана. Ах ты заморыш! Тебе повезло: в другое время я научил бы тебя вежливости!.. Гонаибо хорошо знал этого маленького злого каймана, который всякий раз норовил цапнуть его за ногу. Жаль, что сегодня Гонаибо некогда, а то он огрел бы коварного уродца шестом — угощайся тиной!

Вернувшись в хижину, Гонаибо сложил глину в прохладном месте и отправился в Фон-Паризьен. Он уже не раз видел приезжего лейтенанта и священника. Впервые встретив Эдгара Осмена, он решил, что перед ним тот самый раненый путник, которого он недавно приютил в своем доме. Но, вглядевшись, он понял, что это другой человек, хотя и очень похожий на его недавнего гостя. Верно, близкий родственник, скорее всего — брат. Гонаибо охватила тревога. Он обвинял себя в том, что так опрометчиво помог незнакомцу. Не случайно же оказались здесь эти пришельцы, они наверняка имеют прямое отношение к опасности, нависшей над озерным краем.

Достаточно хоть раз пройти по городку, чтобы увидеть, как обеспокоены люди. Урожай собрали прекрасный, но радости не было. Редко где затевались танцы, а ведь обычно в это время года молодежь пляшет ночи напролет. И дело, разумеется, не только в ворах, опустошающих сады и поля... В чутком сердце ночей не билась больше горячая кровь барабанов. Лишь иногда, по субботам, донесется откуда-то дробный перестук в ритме ката [53] Кат а — быстрый барабанный ритм (прим. автора). , да и то скоро смолкнет, едва дотянув до полуночи. По деревням ползли тревожные слухи. Люди спорили, теряясь в догадках и предположениях.

Гонаибо добрался до окраины городка. Сразу за лавкой сестрицы Альфонсины, чей двор переходит в поля, рос огромный фламбуаян с изумрудной листвой. Прекрасный наблюдательный пост, лучше не придумаешь. Гонаибо легко вскарабкался на дерево. Добравшись до верхушки, он увидел маленькую, залитую солнцем церковную площадь, полицейский участок и широкую пыльную улицу с редкими прохожими. Выбрал ветку покрепче, сел на нее верхом. Надежно укрытый листвой, он терпеливо ждал. Ждал малейшего знака, который поможет раскрыть намерения неприятеля...

Подобно тинистым водам древнего озера Азюэй, где в глубине бурлят родники и водовороты, страна на первый взгляд казалась спокойной. Беспрерывным, вкрадчиво журчащим потоком лились официальные речи; волны газетной бумаги неумолчно шумели во славу режима президента Леско, принесшего стране благословенный мир и порядок; вскипали нечистой пеной голубые и розовые балы; клокотал мутный прибой гуляний и празднеств, а история, хоть и медлительная, но неутомимая черепаха, — не стояла на месте. За бутафорским фасадом режима, за бумажными портьерами и картонными колоннадами искушенный глаз и чуткое ухо легко угадывали убожество, неуверенность, шаткость. Это было бы смешно, когда бы не было так печально! Но в подспудных глубинах нации нарастало волнение, кипели, порой достигая поверхности, мощные водовороты, медленно, но неотвратимо зрели новые силы, готовя социальную бурю.

Разумеется, вступление в войну против фашизма повлекло за собой установление относительного затишья внутри страны, временного перемирия, которое соблюдалось большинством политических группировок, несмотря на то что правительство производило бессовестную, хищническую распродажу национальных богатств. Нет, каким бы продажным ни было правительство, не время выступать против него, пока оно принимает участие в великом антигитлеровском походе, итог которого окажет решающее влияние на дело свободы во всем мире.

На первых порах утрата европейских рынков вызвала в торговых кругах полную растерянность. Встревоженные дельцы кинулись на черный рынок. Уголь, мыло, сигареты, керосин стали самыми дефицитными товарами, цены на текстиль, на сельскохозяйственные орудия и машины подскочили до рекордного уровня. Когда первое замешательство прошло, оказалось, что Бор-де-мер неплохо поживился. Да эта война — просто благословение божье! Пусть европейские олухи подольше лупят друг друга! Каждый мало-мальски толковый бизнесмен, каждый ловкий политик мог теперь в короткий срок сколотить приличное состояние. Само провидение послало им такого человека, как Леско: обзавелся шестью дюжинами костюмов и сотней пар обуви — и ему дела нет до того, как обирают народ акулы черного рынка. Этот щеголь гордо прохаживался под ручку со светскими дамами, о которых он до своего президентства и мечтать не смел! Хорохорился, пыжился да танцевал. Однажды главу государства видели чуть ли не в слезах перед «Хижиной Шукун», модным дансингом, который в тот вечер оказался закрытым. Жалобно хныча, он посадил под арест собственного сына — начальника своей личной охраны — за то, что он не предупредил хозяина ночного кабака о президентском визите. Складывая губы бантиком, диктатор день и ночь твердил:

— Моя политика — точное отражение политики Соединенных Штатов Америки!

Все труднее становилось сбывать кофе, хлопок, какао, сахар, бананы — даже в англосаксонские страны, этот единственно доступный в ту пору рынок. Но все упущенное наверстывали с лихвой из кармана крестьян... Чтобы добиться квоты на экспорт, нужны были крепкие кулаки. Любимчики президента, все как на подбор мулаты, фланировали по улицам и вели себя так, словно им сам черт не брат. Немецкие предприятия были закрыты, уволенные рабочие не могли найти работы, поскольку и другие компании, испугавшись падения сбыта, сократили производство. Безработица медленно, но неуклонно распространялась, как масляное пятно.

Итальянские коммерсанты, большей частью импортеры и розничные торговцы, чувствовали себя довольно спокойно; их не тронули, если не считать нескольких закоренелых приверженцев фашизма, слишком откровенно выражавших свои симпатии. Конечно, итальянцы старались не особенно лезть на глаза; они затаились, но торговали не хуже остальных, только через подставных лиц... Что касается рейнольдов, бонделей, гиршей и прочих тузов, их посадили в Фор-Насьональ, где они круглые сутки пировали, горланя «Хорст Вессель» и «Дейчланд, Дейчланд юбер аллес». Словом, немцы неплохо устроились! Они и в тюрьме продолжали служить «великой Германии», ведя под носом у тюремщиков фашистскую пропаганду, закидывая сети и улавливая в них прежних своих клиентов, попавших в стесненное положение. Играя на традиционных для гаитян антиимпериалистических чувствах, они старались вызвать ненависть к «западным плутократиям». Конечно, на удочку гитлеровской демагогии попадались лишь считанные единицы; но все же кое-кто из озлобленных мелких буржуа мечтал о победе вермахта; они ненавидели янки и их big stick [54] Дословно: «большая палка» (англ.) — здесь: политика «большой дубинки». , ненавидели лживую болтовню колониалистского Запада — и заучивали наизусть имена арийских генералов, с надеждой следя за подвигами Роммеля, пресловутого «лиса пустыни».