Жак Стефен Алексис - Деревья-музыканты

Мы должны оставаться там, где лоасы создали храмы, оставаться среди крестьян! — так говорит Айзан. Айзан говорит, что лоасы не умрут до тех пор, пока на земле не исчезнет голод, пока не уйдет нищета, пока не отступят болезни, пока не иссякнут потоки проливаемой крови людской!.. Покончить с насильем! Довольно кровь проливать! Аго-йе!.. Спасите священные камни! Аго-йе!

Ждите спокойно прихода людей, задумавших разрушить святилища! Аго-йе! Храмы разрушить нельзя — они, как трава, которую жгут в полях, дабы щедро родила земля. Хунфоры снова возникнут, они, как побеги, взойдут по весне нашей жизни! Не бойтесь оружия быстрого, смейтесь над ним! Аго-йе! Оружие наших богов медлительно, непобедимо и вечно! Аго-йе! Я вижу: они идут! Я вижу, я понимаю, зачем они к нам идут! Я вижу в таинственном свете!.. Я вижу: за этой армией другая движется армия! Я вижу крестьян, которых сжигают, как в поле траву, топчут, как в поле траву, вдоль дороги бросают в канавы, как в поле траву! Кто осмелится рассказать все, что видят очи Айзан!..

И он перешел на благородный диалект арад а . Папалоа в молчании слушали речь на тайном языке, который многие из них успели забыть. Буа-д’Орм говорил об ужасах, о чудесах, и старики одобрительно кивали головой, а те, кто был помоложе, тихо спрашивали у стариков, что означает то или иное непонятное слово. Казалось, Буа-д’Орм стал выше ростом, его лицо лучилось светом, и слова текли из уст его полнозвучно и певуче, как чистые воды лесного ручья. Дека мягко горела над головой Монизы, как заходящее солнце над разбушевавшимся морем. Дрожащие старческие руки казались двумя магнитами, живыми магическими магнитами, вливающими в священный амулет трепет таинственной жизни; по девочке словно струились волны света, исходившие от мерцающей деки. Вот Буа-д’Орм схватил деку и раскрыл ее. В его ладонь потекла золотистая струйка. Вода лилась на голову ребенка, застывшего, как каменное изваяние, и мокрое платье покрылось сетью неровных складок, как холмистая кора земная, сковавшая древний остров Гаити. Сложив ладони чашей, Буа-д’Орм протягивал жрецам двойные зерна маиса, собранные им на поле богов. Папалоа один за другим подходили к Буа-д’Орму и брали по одному чудесному белому сердцу, которое по воле небес созрело на родной земле, как вестник надежды, как знак, поданный тем, кому предстояло узнать отчаянье и сомненье, кому предстояло увидеть, как язва отступничества поражает сердца...

В ночной тишине, на верхушке соседнего дерева, пела невидимая птица. Ее голос внезапно рождался в молчании ночи, звенел, наливаясь уверенной силой... Мелодия была соткана из росы, из драгоценных камней, из света. Звуки струились, взрывались, сверкали, три серебристые ноты звенели колокольчиками, и чудесная музыкальная фраза завершалась нежнейшей трелью... Жизнь прекрасна и ласкова! Добрая надежда плыла сквозь черные ночи, сквозь грядущие грозы — к утренним зорям новой жизни.

Леони тревожилась не на шутку. Несмотря на свой большой житейский опыт, она никак не могла предположить, что дела примут такой опасный оборот. Не только отчужденность или недоверие — нет, против ее сыновей поднималась волна всеобщего озлобления. Повсюду ползли упорные слухи: компания ГАСХО намерена прочно обосноваться в озерном крае, компания ГАСХО намерена присваивать любые участки земли, какие ей понравятся... Только об этом и толковала вся округа — и богачи, и простые крестьяне.

— Белые мериканы возвращаются на Гаити!.. Они уже здесь! Зарятся на наши земли! Президент Леско дал им право хватать все, что приглянется! Потому-то и явился сюда лейтенант!..

Но Диожен внушал Леони еще большее беспокойство, чем Эдгар. Всех, кто знал — или считал, что знает, — этого смиренного агнца, поражало неистовое упорство, с каким он взялся за искоренение водуизма. Казалось, ничто не в силах его остановить. Он перевел церковь и свой дом на осадное положение, поставил круглосуточную охрану — и горе тому, кто появлялся поблизости в неурочный час! Никто прежде и не подозревал, что в сердце Диожена может таиться такая жестокость и ненависть, клокотавшая теперь в каждой его проповеди. По мере того как яснее становилась грозившая Диожену опасность, он делался все злее и решительнее.

Карл пробыл в столице недолго и по просьбе Леони вернулся в Фон-Паризьен. Теперь этот блудный сын оказался самым близким материнскому сердцу. Вот она, двойственность человеческой природы! Ведь Леони почти всегда бывала к Карлу несправедлива. Только сейчас она начинала догадываться, почему он не пошел по пути Эдгара или Диожена, почему предпочел беззаботную жизнь богемы. Какой толк от политической возни, в которой она до сих пор находила удовольствие? Вот они — плоды! Плоды горькие, обманчивые. Все — суета сует, если сердце твое не знает покоя, если тебе неведомо радостное сознание своего человеческого достоинства, если дела твои не приносят тебе душевного удовлетворения...

Леони ласкала и баловала Карла, даже совала ему в карманы деньги на бесконечные попойки и похождения. Карл благосклонно позволял нежить себя, лицемерно мурлыча, выгибая спину и мечтая лишь о том, чтобы золотой дождь не кончился слишком быстро. В то время как Эдгар носился по всей округе, совершал инспекционные поездки вдоль границы, вел какие-то таинственные переговоры с Диоженом и бесконечные совещания с командирами соседних гарнизонов, Леони и Карл долгими часами оставались в доме одни. О, они почти не разговаривали, но стоило Карлу почувствовать обращенный на него взгляд — он сразу понимал, какое горестное раздумье удручает сердце матери. Что касается Леони... Само уже присутствие Карла говорило ей о многом.

Ведь мы вспоминаем о том, что у нас есть сердце, лишь когда оно начинает болеть... Могли ли сейчас принести какую-то пользу ее слова? Нет! И оставалось одно: сидеть, уставившись сонными глазами в одну точку, и бездумно ждать того неотвратимого часа, когда придется собрать все свои силы, чтобы отражать удары судьбы. А удары обрушатся ливнем...

Самое худшее во всем этом — что ничего нельзя предпринять заранее, некому довериться, не у кого просить защиты. Барахтайся одна в кромешной тьме... В сущности, свойственная ей прежде активность порождена была не чем иным, как внутренней — пусть и не всегда оправданной — убежденностью в своей правоте. Именно в этой уверенности Леони черпала силы. Она не могла пожаловаться на отсутствие врагов, но они вызывали у нее только смех: она знала, что их каверзы не грозят ей большой бедой. Не будучи особенно ревностной последовательницей водуизма, она, однако, не теряла связи со своим родовым храмом, время от времени делала приношения — «показывала свою руку» богам предков. И каждый раз, как хунган оказывался не в состоянии вовремя предупредить ее о грозящей опасности, она всегда утешалась тем, что сама, своими силами успевала сделать все необходимое и предотвратить беду. Недаром Леони называла себя «исконной гаитянкой»! С детьми бабушки Максианы Жан-Батист не могло произойти ничего непоправимо страшного!..