Торнтон Уайлдер - День восьмой

Он попытался припомнить надпись, вырезанную на агате… что-то о степи… о стезях…

От чикагского архиепископа пришло письмо, в котором он благодарил Трента за очерк об открытии приюта св.Казимира. В письме говорилось также, что «Чепец Флоренс Найтингейл» он послал своей сестре, заведующей большой больницей в Тюрингии. После появления очередной «изюминки» Роджера, где описан был крестный ход в одной чикагской церкви накануне для ее святого патрона («Тысяча огоньков, тысяча голосов»), пришло новое письмо с приглашением к обеду. Роджер предпочитал уклоняться от приглашений особ богатых и влиятельных («Не переношу застольных разговоров» — так он говорил себе), но из письма можно было понять, что, кроме него, гостей не ожидается. Роджер обещал быть.

Молодой священник, отворивший Роджеру дверь, вытаращил глаза от удивления. Им не раз приходилось встречаться в больнице.

— Здравствуйте!

— Здравствуйте, отец Берс.

Они пожали друг другу руки.

— Э-э… Вы по какому-то делу из больницы?

— Нет. Архиепископ Крюгер пригласил меня обедать.

— О, входите, пожалуйста… Но — вы уверены, что не ошиблись днем? Сегодня архиепископ ждет к обеду одного человека, который пишет в газетах.

— Это я и есть.

— По фамилии Фрезир.

— Именно так.

Роджер привык к подобным недоразумениям.

Архиепископу говорили, что Трент молод. Он предполагал встретить человека лет сорока. А Роджер предполагал встретить внушительной наружности прелата. И тот и другой ошиблись. Архиепископ оказался сгорбленным старичком, у него был странный скрипучий голос (точно сверчок стрекочет, отметил мысленно Роджер) — последствие горловой операции. Обоим присущ был такт в обращении с людьми: Роджеру особенно со старыми, архиепископу особенно с молодыми. Архиепископ наслаждался, развлекался и умилялся. Роджер наслаждался и умилялся.

— Вы с отцом Берсом были знакомы раньше? Я так понял, услышав ваш разговор в прихожей.

— Да, отец мой. Мы часто встречались в больнице на Южной стороне. Я там работал санитаром.

— Вот как! — Архиепископ — когда был хорошо настроен — любил пересыпать разговор невнятными бормотаниями вроде «Ну-ну», «В самом деле?», «Скажите на милость».

Мурлыча себе под нос, приподняв подбородок, приходившийся чуть ли не ниже уровня плеч, старик повел гостя в столовую. Там он произнес несколько слов по-латыни, перекрестился и, воздев обе руки, пригласил Роджера сесть.

— Очень любезно с вашей стороны… гм-гм… что вы, человек занятой, дали мне эту возможность выразить удовольствие… неизъяснимое удовольствие… которое я получил от ваших исполненных участия и понимания отчетов о… Почтенные монахини из общины святой Елизаветы… пришли в восторг… да-да, в восторг… читая ваш рассказ о выпускных экзаменах молоденьких сестер милосердия. Вы умеете видеть… да, видеть то, чего не видят другие. Вы не просто сообщаете нам что-то новое, вы расширяете наш кругозор. Именно, именно так.

Роджер рассмеялся. Он смеялся редко, и больше тогда, когда никаких поводов для смеха не было. А сейчас он смеялся, потому что заметил веселые искорки, которые то вспыхивали, то гасли в глазах хозяина дома. Он вдруг подумал, как хорошо, наверно, иметь то, чего у него никогда не было, — дедушку.

Была пятница, только что начался великий пост. Им подали по чашке супа из овощей, форель, картофель, немного вина и хлебный пудинг. С Роджером произошло еще нечто для него необычное. Он разговорился. Он подробно стал отвечать на вопросы хозяина. А тот расспрашивал о его детстве.

— Мое настоящее имя — Роджер Эшли. Я родился в Коултауне, у южной границы штата.

Он сделал паузу. Архиепископ, затаив дыхание, молча смотрел ему в глаза.

— Вы ничего не слыхали о суде над Джоном Эшли и о его побеге, отец мой?

— Слыхал в свое время… Но буду вам благодарен, если вы освежите мою память.

Рассказ Роджера длился целых десять минут. Архиепископ прервал его лишь однажды — чтоб позвонить в ручной колокольчик.

— Миссис Киган, будьте добры принести мистеру Фрезиру еще форель… У вас, у молодежи, хороший аппетит. Я этого не забыл. И доешьте, пожалуйста, свой картофель.

— Благодарю, — сказал Роджер.

— А теперь я готов слушать вас дальше, мистер Фрезир.

Когда Роджер кончил говорить, архиепископ с минуту глядел молча на картину, висевшую на стене за спиной гостя. Невнятного бормотания давно не было слышно. Наконец он сказал вполголоса:

— Удивительнейшая история, мистер Фрезир. И вы так и не знаете, кто были эти люди, освободившие вашего батюшку?

— Нет, отец мой.

— Даже не догадываетесь?

— Нет, отец мой.

— А что сейчас делает ваша добрая матушка?

— Она содержит в Коултауне меблированные комнаты со столом.

Пауза.

— И вы ничего… никакой весточки не получали от отца за все это… почти за два года?

— Нет, отец мой.

Пауза.

— Ваши родители — протестанты?

— Да. Отец возил нас по воскресеньям в методистскую церковь. И еще мы посещали воскресную школу.

— А дома… Простите, дома у вас не принято было читать молитвы?

— Нет, отец мой. Родители никогда не заговаривали о подобных вещах.

— Вы решили стать писателем? Думаете посвятить этому всю свою жизнь?

— Нет, отец мой. Я пишу только для того, чтобы зарабатывать деньги.

— А какую же вы намерены избрать для себя профессию?

— Сам еще пока не знаю. — Роджер медленно поднял взгляд, так, что он встретился со взглядом старика. — Отец мой, — сказал он почти шепотом, — мне кажется, у вас есть что сказать по поводу всего происшедшего в Коултауне.

— Да?.. Вы так думаете?.. Мистер Фрезир, вы мне рассказали необыкновенную историю. Необыкновенен и сам ваш рассказ о ней. Необыкновенно поведение вашего отца. Но то, что мне представляется столь необыкновенным во всем этом, ускользает, быть может, от вашего взгляда.

Роджер выжидательно молчал.

— Чтобы сделать более попятной свою мысль, позвольте и мне рассказать вам одну историю. Просто одну историю. Много лет назад в одной из южных провинций Китая вспыхнула вдруг непримиримая вражда к иностранцам. Многих живших там иностранцев убили. А весь персонал нашей миссии был захвачен в плен — епископ, четыре священника, шесть монахинь и двое китайцев-слуг. Все, кроме этих слуг, были немцы. Их рассадили поодиночке в тесные камеры в длинном низком глинобитном бараке. Общаться друг с другом им было запрещено. То одного, то другого уводили и подвергали пыткам. Каждый ждал со дня на день, что ему отрубят голову. Но по каким-то причинам казнь все откладывалась, и через несколько лет всех выпустили на свободу. Вы меня слышите?

— Да, отец мой.

— Епископ помещался в средней из тринадцати камер. Как вы думаете, мистер Фрезир, что он стал делать, попав в заключение?