Август Стриндберг - Красная комната

Когда я увидел, что одна половина людей может работать душой, а другая только телом, я подумал сперва, что мир создал два рода людей, но потом вернулся мой разум и отверг это. Тогда возмутилась душа моя, и я решил тоже бежать от первородного проклятия — и стал художником.

Я могу анализировать стремление к творчеству, о котором так много говорят, потому что сам пережил его. Оно покоится прежде всего на стремлении к свободе от полезного труда; поэтому один немецкий художник определил прекрасное как бесполезное; ибо, если произведение искусства хочет быть полезным и выдает намерение или тенденцию, то оно — уродливо. Потом это стремление покоится на высокомерии: человек хочет в искусстве играть роль Бога не потому, что может создавать новое — этого он не может,— но для того, чтобы улучшать, комбинировать, претворять. Он не начинает с того, что восхищается природой, как прообразом; нет, он начинает с критики; он находит все порочным и все хочет улучшить.

Это высокомерие, которое гонит вперед, и эта свобода от первородного проклятия делают то, что художнику кажется, будто он стоит над всеми людьми; это действительно так, некоторым образом, но ему необходимо постоянно помнить о прошлом, а то он найдет ничтожное в своей деятельности и несправедливое — в своем отречении от полезного труда. Вечная необходимость в признании делает его тщеславным, беспокойным и часто глубоко несчастным. Но если он становится ясным себе самому, то продуктивность его пропадает и он погибает, ибо вернуться под ярмо тому, кто изведал свободу, невозможно, и на это способен только человек религиозный.

Делать разницу между гением и талантом — глупо, ибо тогда пришлось бы верить и в особое откровение. Конечно, величайший художник имеет природные способности к известному техническому умению; они умирают без упражнения; поэтому кто-то сказал, что гений есть прилежание; это можно утверждать, как и многое справедливое, на одну четверть. Если к этому еще присоединяются образование (что редко, ибо знание быстро раскрывает заблуждение) и светлый разум, то возникает гений — как продукт целого ряда благоприятных условий.

Я старался опять войти в рабство, но это было невозможно! Я старался найти в нем свой высший долг. Душа моя повредилась, и я был уже готов стать животным; иногда мне казалось, что большое количество работы греховно, ибо это замедляет развитие души; тогда я убегал к природе, где производил наблюдения, делавшие меня невыразимо счастливым. Это счастье казалось мне наслаждением, столь же большим, даже бо́льшим, чем то, которое я испытывал при работе; но приходила совесть, сознание долга налетало, как фурия, и я опять бежал к своему ярму, которое радовало меня на один день!

Чтобы освободиться от этого невыносимого состояния и обрести ясность и покой, я иду навстречу неведомому. Вы, смотрящие теперь на мой труп,— скажите, несчастно ли я выгляжу в смерти?

Заметки при прогулке

Цель мира — освобождение идеи от чувственности; искусство же старается придать идеям чувственную форму, чтобы они стали видимыми. Следовательно…

Все само себя исправляет. Когда хозяйничанье художников разрослось во Флоренции, пришел Савонарола {123} 123 Савонарола Джироламо (1452—1498) — настоятель монастыря доминиканцев во Флоренции. Выступал против тирании Медичи, обличал папство, призывал церковь к аскетизму, осуждал гуманистическую культуру (организовывал сожжение произведений искусства). — о, глубокий человек! — и сказал свое: «Это ничтожно». И художники — какие художники! — сложили костры из своих произведений. О, Савонарола!

Чего хотели иконоборцы в Византии? {124} 124 …чего хотели иконоборцы в Византии? — Имеется в виду социально-политическое и религиозное движение в Византии в VIII—IX вв., направленное против почитания икон. Начало ему положил император Лев III Исаврийский, приказавший убрать иконы из церквей и частных домов или закрасить их. Чего хотели анабаптисты и иконоборцы в Нидерландах? {125} 125 Чего хотели анабаптисты и иконоборцы в Нидерландах? — Анабаптисты (перекрещенцы) — участники народно-радикального сектантского движения эпохи Реформации, главным образом в Германии, Швейцарии и Нидерландах. Требовали вторичного крещения (в сознательном возрасте), отрицали церковную иерархию, осуждали богатство, призывали к введению общности имущества, отвергали науки, книги и предметы искусства. Я не смею сказать этого, ибо тогда меня разочтут в субботу, а может быть, даже и в пятницу!

Великая идея нашего времени — разделение труда — приводит к торжеству вида и к смерти индивида. Что такое вид? Это понятие целого, идеи, говорят философы. Индивиды верят в это и умирают за идею!

Странно, что правители хотят всегда того, чего не хочет народ. Разве нельзя устранить это недоразумение очень простым и легкодостижимым способом? {126}

Швеция есть колония, которая имела свою пору расцвета и величия, но теперь она, подобно Греции, Италии и Испании, погружается в вечный сон.

Страшная реакция, наступившая после 1865 года {127} , года смерти надежд, деморализующе подействовала на новое поколение. Большего равнодушия к общему благу, большего эгоизма, большей иррелигиозности давно уже не помнит история. Там где-то бушует буря, и народы ревут от бешенства, борясь против порабощения; здесь же празднуют только юбилеи {128} .

Быть консервативным по расчету — это величайший грех, какой только может свершить человек. Это покушение на мировые цели из-за трех шиллингов, ибо консерватор старается остановить развитие: он упирается спиной во вращающуюся землю и говорит: стой! Одно только может быть извинение: глупость. Плохие обстоятельства не могут служить извинением.

Я спрашиваю себя: не станет ли Норвегия для нас новой заплатой на старом платье?

Стернгьельм, бывший неглупым малым, написал уже в семнадцатом веке о Швеции: «Нашу страну переместили, подменили или изменили» {129} .

— Что вы скажете на это? — сказал Борг, окончив чтение и выпив рюмку коньяку.

— О, это неплохо; могло бы быть только поостроумнее,— сказал Селлен.

— Ты что полагаешь, Фальк?

— Это обыкновенный крик, и ничего больше. Пойдемте?

Борг поглядел на него, чтобы узнать, не ирония ли это, но не было видно ничего тревожного.

— Итак,— сказал Селлен,— Оле ушел отыскивать поля блаженных; да, хорошо ему, ведь ему не придется больше заботиться об обеде. Хотел бы я знать, что скажет хозяин «Пуговицы». У него был небольшой должок там.

— Какая бессердечность, какая грубость! Тьфу, черт!

— Вот так молодежь! — разразился Фальк, бросил деньги на стол и надел пальто.

— Ты сентиментален? — дразнил Селлен.