Иннокентий Федоров-Омулевский - Проза и публицистика

– Смотритель-от наш...

– Слышал, слышал!..– сказывал Василий.

– И получили-то как нежданно-негаданно...

– Что ж! Дай бог! Очень я рад за него: пора уж ему...

– А я так совсем, этому не радуюсь...

Батюшка разводит рукавами.

– Крайняя односторонность с твоей стороны.

– Она теперь еще пуще нос-от задерет...

– Не замечал я этого, чтоб Марья Федоровна важничала: очень почтенная дама.

– У вас все, Прокопей Василич: "почтенная дама"!

– Коли не замечал.

– Старостиха-то тоже, поди, не глухая – слышим, что она про нас-то говорит...

– Что ж! Со стороны Анисьи это нехорошо – сор из избы выносить.

– Тоже и говорить-то лишнего не надо...

– Какие же у них сегодня гости были? К пирогу-то я и не поспел.

– Да каки гости-то? Только Анисья Петровна и была с подрядчиком,– я не ходила.

Батюшка опять разводит рукавами.

– Крайняя односторонность!

– Да мне чего ходить-то к ней на поклон? Пирога, что ли, я ее не видала? У меня завтра и свой будет...

– Надо было сходить поздравить... Я бы вот и теперь пошел, да поздно – поди, спят все.

– Поссорились да еще ходить...

– Что ж, что поссорились... Мы вон, пожалуй, с благочинным десять раз ссорились, а я и по сию пору к нему хожу.

– То отец благочинный...

– Все единственно. Вот ужо, как на исповедь-то к отцу Степану пойдешь,– он тебя не причастит. По-моему, поссорился да тут же и помирился.

– А я этого не могу...

Батюшка еще раз разводит рукавами.

– Ну, я и говорю: крайняя односторонность!

Молчание.

– Василий Иваныч, вам чайку-то налить?

– Ты что ж, Василий, в самом деле чаю-то не пьешь? Пей, парень, это ведь не водка.

Но пономарь только "благодарит покорно" – не хочет: дома напился. Он без отца Прокофия так часто пил чай у попадьи, что теперь, при батюшке, ему даже уж как-то и совестно пить.

– А у нас это блох сколько без вас, Прокопей Василич, расплодилось; просто житья от них нету...

– Надо ужо как-нибудь из городу порошка привезти. Порошок, говорят, такой есть.

– Третьего дня так совсем меня заели. Уж я и перину-то трясла на снегу – ничего-то их, гадин, не берет, мои матушки!

– Что ж! Надо и этому зверю чем-нибудь питаться.

Молчание. Пономарь кашляет в руку.

– Треб-от много справили, отец Прокопей?

– Довольно.

Молчание.

– А мне вчерась Василий Иваныч смешну таку книжку принес почитать...

– Какую же такую книжку? То есть название-то как у ней?

– Да уж смешно и называется-то: "Миргород".

– Не зна-аю.

– Уж я похохотала же вчерась... И как у них это все ловко выходит, у сочинителей у этих!

– Мало ли чего господа сочинители пишут – брехотня одна больше. Ты где ее, Василий, выкопал?

– Мне, отец Прокопей, проезжающий один подарил.

– Это же как?

– Без вас этта как-то лошадей у смотрителя не было, я ему вольных сыскал, он мне и подарил – на память, говорит, возьмите

– Не худую ли он тебе какую книжку, парень, подарил?– всякий ведь тут народ проезжает. Ужо-ко я ее завтра сам почитаю – это дело-то будет вернее...

Пономарь конфузится. Молчание.

– А у меня дорогой ухо продуло: надо бы вот деревянным маслом помазать на ночь-то.

– Может, и так пройдет...

– Помазать-то все лучше: колоть не станет.

Пономарь подходит под благословение.

– Куда ты, Василий? Спать?

– Да надо ложиться пораньше, отец Прокопей: завтра, поди, обедню будете служить?– воскресенье.

– Буду. Доброе дело, парень. Ну, бог тебя благословит! Во имя отца и сына и святого духа... Малышихе от меня поклон скажи,– послезавтра, мол, батюшка окрестит. Да это у ней, смотри, парень, не от тебя ли уж?.. Духовному, брат, это не подобает...

Пономарь так краснеет, что даже матушке становится совестно и досадно.

– Уж и погорел, красная ты у меня девушка! Это ведь я так сказал, не к худому,– пошутил... Ну, прощай, парень, с богом!

"Красная девушка" поспешно раскланивается с попадьей и уходит, немилосердно стуча кунгурскими сапогами.

– Поди, и нам уж, мать, спать пора?

"Мать" согласилась с "отцом" молча.

– Это чего же, часы-то у нас стоят, никак?

– Не решилась я без вас, Прокопей Васильевич, завести...

Батюшка в четвертый раз разводит рукавами.

– Опять это крайняя односторонность с твоей стороны.

– Боюсь я их заводить-то – неравно еще испорчу чего-нибудь...

Батюшка в последний раз разводит рукавами.

– Я и говорю: крайняя односторонность!

Отец "Прокопей" достает из лампадки деревянное масло, мажет себе ухо, раздевается и ложится, покашливая, на диван. Попадья стелит свой пуховик, гасит свечу и тоже ложится. Все успокаивается. Лишь изредка, поймав, вероятно, каким-то секретным способом в потемках блоху, матушка скрипит кроватью и будто шепотком приговаривает:

"Вишь ведь, мои матушки, куды ее опять, гадину, угораздило!"

Ночь. В приемной станционной комнате сидит проезжий офицер в дорожном полушубке с намотанным в три ряда красным шарфом на шее и дорожною же сумкою на ремне через плечо. Ожесточенно курит он свою тоненькую папироску, сверкая большими черными глазами. Почтовые правила и расписания как-то искоса и насмешливо смотрят на него из своих траурных рамок. Недружелюбно косится на господина офицера и зеркало, висящее на противоположной стене. Оно даже, низко нагнувшись, как-то особенно любопытно заглядывает на него сверху, как будто никогда и не видало такого сердитого лица.

– Смотрителя мне сюда подать!!– неистово кричит проезжий, потрясая солидным кулаком весьма непрочный на своих тоненьких ножках казенный стол, который, вероятно, в паническом страхе за свою и без того уже годами испытаний надломленную жизнь, трясется весь как в лихорадке и бессмысленно, как малое дитя, лепечет скороговоркой:

"Сейчас, сейчас, сейчас, сейчас, сейчас!"

Но стол, бездельник, врет: он это только успокаивает господина офицера, потому что "смотрительска Машка", босая и растрепанная спросонья, только через час после этого прибегает в каком-то очень уж грациозно-фантастическом костюме на неистовый зов проезжего.

– Смотритель где?!

– Спят...

– Разбудить!!!

"Смотрительска Машка" сперва опрометью бросается к дверям; но потом, как будто не разглядев еще хорошенько грозного "проезжающего по казенной надобности", оборачивается на одно мгновение снова к нему, описывает по комнате какой-то тоже не менее фантастический круг, но наконец убегает без оглядки – только пятки мелькают, совершенно как будто кто сзади дал ей хорошего пинка.

"Да, как же, разбудишь его теперь, держи карман-от!" – глубокомысленно думает, вероятно, седой станционный таракан, преспокойно разглаживающий в эту минуту своими тоненькими усиками офицерскую спину. Дедушка, кажется, дремал на потолке, но, услышав внезапный шум, проснулся и нечаянно оборвался спросонья.