Иннокентий Федоров-Омулевский - Проза и публицистика

– За ваше процветание!

Признаюсь откровенно, мне доставило большую отраду то, почти детское, удовольствие, какое выразилось при этом на открытом лице моего случайного собеседника. Особенная наивность его улыбки, отзывавшаяся какой-то беззаветностью, не только возбуждала к нему невольную симпатию, но даже способна была очаровать свежего человека.

– Уж ублаготворите в полной комплекции... осмелюсь просить об папироске? – снова обратился ко мне незнакомец, искоса взглянув на часы.

Я молча положил перед ним раскрытый портсигар. Точно прикасаясь к чему-то очень хрупкому, странный гость с величайшей осторожностью достал оттуда двумя пальцами папироску, закурил ее с прежним предварительным смакованием глазами, раза два затянулся, сладко жмурясь, как кот на солнце, и проговорил с видом благодарности:

– Вот теперь... форменно! На повтореньице не соизволите?

Я догадался, что вопрос опять шел о водке, и потребовал еще стаканчик. Произошло новое предварительное смакование глазами, но на этот раз более торопливое почему-то.

– Позвольте полюбопытствовать: вы по какой изволите части шествовать жизненной стезею? – осведомился у меня незнакомец, вытирая рукавом мокрые губы.

Я назвал свою профессию.

– Не красна, не красна дорожка, не розами усыпана... вот как и наша же.

– А вы чем занимаетесь? – полюбопытствовал в свою очередь и я.

– Теньер, батенька, в своем роде.

– Художник?

– Во, во, во... vous avais raison {разумеется (фр.).}. Позвольте уж отрекомендоваться в полной комплекции: Иван Петров Толстопяткин. Можно сказать, ношу аристократическую фамилию – двойную: предполагается, что мои славные предки ознаменовали себя толстыми пятками, то есть, надо полагать, частенько удирали на них от голода и холода...

Сопровождая почти каждое слово своей речи все той же чарующей наивной улыбкой, художник вдруг остановился и опять тревожно взглянул на часы, которые показывали теперь без четверти одиннадцать.

– А знатному потомку все-таки жутко...– проговорил он, словно в раздумье.

– Как это "жутко"? – переспросил я машинально.

– Изволили ехать по улочке? – прохладно?

– Да, сегодня порядочный мороз.

– Так вот роковой час наступает...

– Как это "роковой час"?

– А когда заведение запирается. Федор Семенович на этот счет жесток: и трех минут льготы не даст.

– Уж это верно,– подтвердил тот, смеясь и высовываясь из-за выручки.

Я подумал, что моему собеседнику еще хочется выпить, и распорядился было новым стаканчиком, но оказалось, что речь теперь клонилась совсем не к тому.

– Вы мне лучше ваш пятачок в металлических фондах ассигнуйте,– сказал художник, краснея, как пристыженная институтка:– при сегодняшней температуре любоваться красотами природы не ублаготворителыю.

– Разве у вас нет квартиры?

– В прошлом году была, а нынче мы без крова обретаемся...

И опять беззаветная улыбка осветила симпатичное лицо Ивана Петровича.

Я поспешил предложить ему два двугривенных – единственную мелочь, которая была при мне. Толстопяткин, видимо, растерялся и как-то нерешительно перебирал двумя пальцами серебряные монеты, лежавшие теперь на его мозолистой ладони.

– Не обременительно? – спросил он меня наконец, тяжело вздохнув.

– Нисколько,– успокоил я его.– Вероятно, у вас нет работы в последнее время? Это ведь с каждым может случиться.

– Нашлась бы работа, да красок нет, купить не на что,– ответил он как-то меланхолически.

Мне стало ужасно жаль этого бездомного чудака.

– Послушайте, Иван Петрович! – заговорил я, помолчав:– да вы ели ли сегодня что-нибудь?

Толстопяткин нервно встрепенулся, опять посмотрел на меня в упор своими выпуклыми голубыми глазами и чистосердечно признался:

– Откровенно вам сказать, вчера утром ел: глаз купцу замазал.

– Как "глаз замазали"? – удивился я.

– А так и замазал... как замазывают-то? Встретил я вчера утром одного коммерсанта здесь из мучного лабаза. Разговорились мы с ним, слово за слово, вот как с вами,– он и говорит: – "Как вы тепериче будете из художников, то я должоц вам признаться, что дети у меня глаз на фотографическом патрете испортили. Не можете ли вы это самое дело оборудовать мне в наилучшем виде?" – Могу,– говорю: – только у меня с собой китайской туши да кисточки нет.– "Это, говорит, у нас и дома найдется: мальчонка мой в гимназию ходит, так географические карты туда рисует". Глаз мы замазали "в наилучшем виде", чаем меня купец напоил с булкой, двугривенный дал,– вот я на это и вкусил вчера от плодов земных.

– Значит,– сказал я, невольно разделяя симпатичную улыбку художника:– в настоящее время вы остаетесь без крова, хлеба и красок?

– Форменно!

Только что успел он ответить мне это, как трактирные часы пробили одиннадцать.

– На десять минут вперед поставлены,– любезно предупредил меня буфетчик, заметив, что я намерен подняться с места.

Толстопяткин, который тоже было встал при бое часов, теперь вдруг о чем-то задумался, провел рукою по лбу и, скороговоркой промолвив: "Я сию минуточку",– опрометью выбежал из трактира.

– Беднота их шибко заела, а хороший они человек, только уж очень люто пьют временами,– с сожалением в голосе пояснил мне буфетчик, очевидно, насчет моего внезапно удалившегося собеседника.

– С чего же это он убежал, не простившись? – полюбопытствовал я.

– А кто их знает! Они постоянно так: сидят – разговаривают либо молчат в одиночку, да потом вдруг задумаются – и драла, точно с цепи сорвутся.

Я подошел к буфету, чтоб рассчитаться, и только что успел получить сдачу с пяти рублей, как громко скрипнула входная дверь, впустив вместе с клубами холодного пара и моего нового знакомого.

– Аристократически подмораживает! – проговорил Толстопяткин, весь съежившись и потирая красные от стужи руки. Он, очевидно, что-то придерживал левым локтем под своим ватным капотом.

– Куда это вы исчезали? – спросил я у него, собираясь уходить и протягивая ему руку.

– Дайте минуточку восприять тепла: вместе выйдем.

– А жестокость Федора Семеновича забыли? – улыбнулся я.

– С вами, благороднейший батенька, и не это еще забудешь: уж на что сегодняшний мороз – и тот вылетел у меня из головы в полной комплекции,– по-детски весело засмеялся Иван Петрович.

В его голосе и манере, с какою он произнес этот комплимент мне, было столько чистосердечия, столько наивной простоты и так сильно говорили они в пользу художника, что я невольно почувствовал к нему нечто весьма похожее на начинающуюся дружбу.

Когда мы вышли на улицу, мне показалось, что мороз к ночи усилился еще больше. Это не помешало, однако, Толстопяткину остановить меня почти у самых дверей трактира, который заперли вслед за нами.