Карел Чапек - Чапек. Собрание сочинений в семи томах. Том 5. Путевые очерки

Семья и семейный очаг. Везде на свете есть семьи и жилища, но лишь в двух уголках Европы люди создали семейный очаг в наиболее полном, традиционном и поэтическом смысле слова. Один такой уголок — старая Англия, заросшая плющом, с ее каминами, мягкими креслами, книгами; другой — Испания с красиво зарешеченным видом на царство супруги, на средоточие жизни семьи, на цветущее сердце дома. В этой пылкой и теплой стране нет семейного очага — есть семейное патио, в нем видите вы семейный уют, детей, каждодневный праздник человечьей жизни. И держу пари, тут неплохо быть женщиной, ведь она коронована славою и величием семейного патио, в ореоле пальм, лавров и мирт. Я верю, что уют и красота домашней обстановки — своего рода осанна женщине, это возглашает устав ее, возвеличивает достоинство и украшает трон ее. Я имею в виду не тебя, большеглазая muchacha, а твою матушку, почтенную даму с усиками, восседающую на соломенном кресле, в честь которой пишу эти строки.

Хиральда — опознавательный знак Севильи; она так высока, что видна отовсюду. Если, блуждая по свету, вы увидите высоко над крышами портик и башенку Хиральды — знайте, что вы в Севилье, за что воздайте хвалу добрым джиннам и святым угодникам. Итак, Хиральда — это мавританский минарет с христианскими колоколами; она увита всякими красотами арабской орнаментики, на самом верху ее — статуя Веры, а основание — из вестготских и римских камней. Это как во всей Испании: римский фундамент, мавританское великолепие и католическое содержание. Рим почти не принес сюда своей городской цивилизации, зато оставил нечто более долговечное: латинского земледельца, а таким образом латинский язык. И в это вот провинциальное латинское захолустье вторглась высокоразвитая блестящая, почти декадентская культура мавров. Она была, по существу, парадоксальная культура: и в тончайшей своей изысканности сохраняла кочевнический дух. Дворцы и замки мавров всегда выдают исконных обитателей шатра. Мавританское патио — сладостный образ оазиса; журчащий фонтанчик испанского дворика и поднесь воплощает мечту кочевника о прохладных родниках; сад из цветочных горшков — сад переносный. Обитатель шатра свернет свой дом со всем его убранством и роскошью и взвалит на осла, поэтому дом его из текстиля, а роскошь его филигранная. Шатер — вот его замок; он устлан всяческим затейливым великолепием, но великолепие это такое, что его можно унести на спине; оно тканое, оно вышитое, оно вязанное из козьей или бараньей шерсти. Дворцы кочевников — из крашеных ниток; и мавританская архитектура сохраняла изысканнейшую красоту и плоскость ткани. Вот и возводил такой мавр кружевные аркады и вышитые своды и стены, затканные орнаментом. И хоть не мог скатать Хиральду и вывезти на вьючных мулах, покрыл ее стены ковровым узором и тонким плетеньем, словно сидел, поджав под себя ноги, и всю ее выткал и вышил. И когда потом латинский земледелец с вестготским рыцарем мечом и крестом выгнали восточного кудесника, они так никогда и не смогли отряхнуть с себя этот роскошно вытканный сон; готический estilo florido [271], ренессансный estilo plateresco, барочный estilo churriguerresco [272]— все это сплошь архитектурное изукрашивание и вышивание, филигранные позументы и кружева, которые обволакивали, словно в волшебном сне окутывали камень стен, превращая их в причудливо переливающиеся драпировки. Исчез народ, но живет его культура. Страна, самая что ни есть католическая, так и не перестала быть мавританской. Все это и еще многое другое вы увидели бы своими глазами на севильской Хиральде.

С Хиральды вы увидите и всю Севилью, белую и ясную, так что глазам больно, розовеющую плоскими черепичными крышами, прошитую фаянсовыми куполами и колокольнями, зубчатыми стенами, пальмами и кипарисами; а прямо под вами — огромный, почти чудовищный кров собора: каскады колонн, шпилей, круто изогнутых арок, контрфорсов и башенок, а вокруг — неоглядную зеленую и золотую равнину Андалузии, искрящуюся белизной человеческих домиков. А если глаз у вас зоркий, увидите больше: увидите семьи на дне патио и садики на балконах, на террасах, на плоских крышах — везде, где возможно поставить цветочный горшок; увидите женщин, которые поливают цветы или белят белой известкой белоснежный кубик своего дома, словно весь смысл этой жизни в ее красоте.

Теперь, когда под нами целый город, заглянем в два места, особенно почитаемых и изукрашенных всеми дарами искусства. Одно из них — кафедральный собор. У каждого порядочного кафедрального собора двоякая функция. С одной стороны, он настолько велик, что порывает все связи с домами людей; стоит среди них, как священный слон среди овец, одинокий и чужеродный — божий утес в гуще людского муравейника. С другой же, он — единственное вольное пространство, распахнувшееся в недрах города; он шире городской площади, больше базара; из узких уличек, двориков и чуланчиков людского быта сюда вы всходите как на вершину горы; все эти своды, колонны простор не стесняют — наоборот, раздвигают его вдохновенным размахом, оставляя широкую, уходящую в небо пробоину в тесноте средневекового города. Тут уж дыши полной грудью, вот где тебе раздолье, душа. Вот где во имя божье вздохни с облегчением.

Что там внутри, этого я уже и не скажу. Алебастровые алтари и грандиозные решетки, гробница Колумба, резьба и Мурильо, золото и инкрустации, мрамор и барок, ретабло и пюпитры и еще много разных католических вещей, которые я даже и не видел, ибо смотрел на то, что за всем этим, — на пять огромных, круто вздыбившихся нефов, на эти корабли господни, величественный флот, плывущий по сверкающей Севилье; какой груз искусства и культа отягощает борта их и, несмотря на это, сколько там еще священного и вольного простора!

Второе место — ayuntamiento, то есть ратуша. Севильская ратуша снаружи вся расшита рельефами, фестонами, гирляндами, колоннами, кариатидами, гербами и масками, а внутри от потолка до пола сплошь окутана резьбою, балдахинами, позолотой, фаянсом, лепными завитушками и всем добром, какое только могут изготовить мастера всех цехов. Есть что-то помпезное и немного наивное в этом самолюбованье городской общины, в нем что-то от добродушной вальяжности бубнового или червонного короля. Эти старые ратуши всегда умиляют меня своим откровенным провозглашением славы и блеска общины; в них, я бы сказал, старая городская демократия воздвигала себе самой трон и украшала его, как алтарь; или — как резиденцию короля.