Карел Чапек - Чапек. Собрание сочинений в семи томах. Том 6. Рассказы, очерки, сказки

Я сказал бы, что кошка принадлежит к породе ироников, забавляющихся людьми и обстоятельствами, но молча, с некоторым высокомерием тая это удовольствие про себя; а собака — та из породы юмористов; она добродушна и вульгарна, как любитель анекдотов, который без публики помирает от скуки. Движимая чувством товарищества, собака из кожи лезет вон, чтобы показать себя с наилучшей стороны; в пылу совместной игры она не щадит себя. Кошка довольствуется сама собой, собака жаждет успеха. Кошка — субъективистка; собака живет среди ближних, — стало быть, в мире объективного. Кошка полна тайны, как зверь; собака проста и наивна, как человек. Кошка — отчасти эстетка. Собака — натура обыкновенная. Или же творческая. В ней есть нечто, обращенное к кому-то другому, ко всем другим: она не может жить только собой. Как актер не мог бы играть только перед зеркалом, как поэт не мог бы слагать свои стихи только для себя, как художник не стал бы писать картины, для того чтобы ставить их лицом к стене…

Во всем, во что мы, люди, по-настоящему, с упоением играем, есть тот же пристальный взгляд, требующий интереса и участия от вас, других, от всей великой, дорогой человеческой своры…

И так же, в пылу игры, мы не щадим себя.

1932

Бродит по квартире с отвислым брюхом и хребтом, прогнутым, как у козы, и ищет, все время ищет чего-то, ни один уголок для нее не достаточно укромен и не так мягко выстлан, чтобы именно там она могла произвести на свет пяток слепых и писклявых котят. Она пытается лапкой открыть бельевой шкаф; господи, вот уж где, на кипах белоснежного белья, можно бы прекрасно родить! Она смотрит на меня золотистыми глазами. «Друг, отвори мне эту штуку, а?» Нет, так не пойдет, киска; смотри, вот здесь я приготовил тебе корзинку с мягко устланным дном. Тебе что, не нравится? Ах, ну конечно, ей хотелось бы чего-нибудь получше; теперь она пробует открыть книжный шкаф, — наверное, хотела бы расположиться на журнальных оттисках или устроиться в отделе поэтов; и вот уже снова пускается она на поиски, обуреваемая материнским беспокойством.

Да что говорить об этом теперь — теперь-то она ученая; ведь дважды в год, не меньше, с регулярностью кругооборота в природе, она одаряет меня четырьмя-пятью более или менее полосатыми котятами, предоставляя мне заботиться о приличном жизнеустройстве, так что все мои друзья и знакомые, наведавшись ко мне, уносят с собой буйное благословение моей кошки. Так вот теперь, умудренная столь богатым опытом, она знает что к чему; когда же впервые пришел ее час, она была восторженным полувзрослым кошачьим подростком — но и тогда с таким же пониманием дела и разборчивостью искала укромное местечко, как будто доподлинно знала, что ее ожидает. Действия ее были бы вполне понятными, как если бы она и впрямь обо всем была осведомлена, если бы на своем кошачьем языке она сказала себе: «По-моему, у меня будут котята, это значит, мне нужно найти укромный уголок, чтоб мои дети были в безопасности». Однако ни о чем подобном кошка и не подозревает; умей она говорить, она сказала бы: «Странно, но что-то постоянно твердит мне: ищи, ищи!» Найди какое-нибудь особенное, уютное местечко, — нет, кресло тут не подойдет, подушка, на которой я сплю, тоже не годится; да что же, собственно, мне нужно и для чего? Что-то толкает меня забраться в этот комод или залезть в постель и спрятаться под одеяло, — боже, как неспокойно! Да что же это со мной? И правда, временами взгляд ее так серьезен и сосредоточен, словно она напряженно прислушивается, о чем намерено объявить ей это повелительное «Нечто». А после она с величайшей уверенностью совершит предопределенное; и мы, люди, назовем эти действия «инстинктом», дабы таинственное «Нечто», по крайней мере, обрело имя.

Ну ладно: однажды утром — ибо такие подарки приносят обыкновенно по ночам — где-то в углу запищит с полдюжины котят; кошка ответит им сладким мурлыканьем, полный регистр которого она бережет только ради этого случая; это не голос, но целый аккорд в гармонической терции и квинте, очень напоминающий аккорды на губной гармонике. Она вся будет исходить истомой, выставляя напоказ свои материнские чувства; любое ее движение будет исполнено бесконечной мягкости и настороженности; ее взлохмаченное брюхо, терпеливо изогнутая дугой спина и чуткие лапки обхватывают копошащихся котят мягким материнским объятьем: смотрите — мы единая плоть. Оставив на миг свое гнездо, она возвращается обратно бегом, еще издали подавая голос и мурлыча; в такие минуты она являет собой воплощение материнского фанатизма.

…А недель так шесть спустя выскочит неслышно из котячьего логовища и сгинет в весенней ночи, меж тем как вдали противным альтом будет вопить чей-то котище. Под утро она возвратится с огромными зелеными глазами и примется вылизывать потрепанную шубку; и если в этот момент к ней подскочит котенок попить молочка или поиграть нервным копчиком ее хвоста, она влепит ему лапкой такой подзатыльник, что удивленный котишка покатится кубарем, а мамаша отойдет, негодуя. Иди ко мне, дружок; видишь ли, так уж устроен мир; значит, детству пришел конец — пора мне подыскивать тебе место.

Повернувшись спиной к чадам, гладко вылизанная кошка сидит у окна, поглядывая на улицу, явно прислушивается к тому, как «Нечто» нашептывает ей: «Иди на улицу, ты непременно должна идти, потому что сегодня ночью придет Он».

Если недели две спустя я подсуну ей собственного ее ребенка, она, как змея, злобно на него зашипит.

Бедняжка тоже не знала, как это вышло; только было тяжело, очень тяжело; она не могла больше таскать огромное брюхо, не могла вскочить на кушетку и с глупым и растерянным выражением садилась на задницу, словно говоря: «Не понимаю, что со мной; мне кажется, я умираю». Она совершенно не осознавала своего положения, не совершала никаких приготовлений; только однажды вечером на нее нашло какое-то странное волнение. «Ну, чего тебе?» Собака завертела в растерянности хвостом и наконец полезла в свою конуру с таким виноватым выражением, как если бы ее обругали.

Утром конура была полна щенят; но мамашу невозможно было выманить оттуда ничем. Вид у нее был беспредельно сокрушенный, словно она опасалась выговора за то, что наложила дома такую большую кучу; она совершенно явно хотела все скрыть. Целые сутки собака не покидала конуры; но двадцать четыре часа спустя что-то прояснилось в ее мозгу, она выскочила из логова и напала на своего хозяина: «Иди погляди! Я стала матерью! У меня там сто щенят!» (Было их девять, но моя сучка не умела считать даже до пяти.) После чего с нескрываемой гордостью приняла поздравления и кинулась к своей миске — поесть. Так глупая собачонка разгадала свою собственную тайну.