Карел Чапек - Чапек. Собрание сочинений в семи томах. Том 6. Рассказы, очерки, сказки

В редакции я уже всех одарил котятами; ничего не поделаешь, придется менять работу. Я с радостью вступлю в любой союз либо организацию, если там гарантируют устройство хотя бы двадцати одного котенка. Пока я буду носиться по миру, ища сбыта для будущих кошачьих поколений, Скромница III либо Скромница IV будет, поджав под себя лапки, — прясть бессмертную пряжу кошачьей жизни. Будет жить в мечтах о кошачьем мире, о кошачьих толпах, о том, что кошки, как только их будет достаточно много, добьются владычества во вселенной. Ибо это и есть Та Великая Миссия, которую возложил на нее безвинно и безвременно погибший ангорский кот.

Нет, серьезно, вам не нужен котеночек?

Собственно, она уже прошла; в то время как мы, изнеженные кашляющие люди, только еще поджидаем свою весну — весну пенсионеров, влюбленных и поэтов, наши кошки уже отбыли пору своих великих весенних авантюр и возвращаются домой после двух-трехнедельных любовных эскапад, тощие, как щепы, грязные, будто выброшенная на помойку тряпка, и устремляются прямо к своей миске, а потом — в объятия хозяина, ибо там, возле человека, им хорошо, и славно, и безопасно, как нам, грешным, во власти божьей. Они жмурят свои золотые очи и тихо поют: «О Великий Человек, я никогда больше так не поступлю; если бы ты знал, что я пережила! Даже вспоминать не хочу об этом полосатом ничтожестве, об этом грубияне с обгрызенным хвостом, об этом изменнике, об этом дикаре… Ах, наконец-то я снова дома!»

Хочу вам напомнить, что в пору поздней кошачьей весны тысячи ваших кошек уже ждут детишек и ползают со комнатам с раздувшимся животом, с уныло провисшей спиной; берегитесь, как бы в тяжкий час родов они не забрались к вам в постель. А стоит им произвести на свет двух-трех слепых пищащих мышат с дрожащими хвостиками, как начнется вечное зрелище материнской любви; ваша кошка разнежится и посерьезнеет от избытка чувств, свернется полуклубком, лежа на боку, чтобы всем телом и всеми четырьмя лапами защищать своих дрожащих сорванцов, и сама из себя самой оборудует им пещеру, дом, мягко выстланное логово, и в ответ на всякий их писк будет сладко мурлыкать голосом, который приберегается только для этого случая, и подставит им свое брюхо так мудро и жертвенно, что вы только всплеснете руками, удивляясь разуму и изобретательности звериного материнства.

И вот теперь я наблюдаю за кошкой, которая скорее всего по младенческой неопытности — ибо то было первое ее любовное приключение и первое материнство — несколько поспешила с кошачьей весной; она тоже произвела на свет трех писклявых трясогузок, но не успела прийти в себя от изумления, как котят уж и след простыл, — хозяин велел их «устранить». Да, теперь я мог бы изобразить волнение и скорбь матери-кошки, но мистерия, за которой я наблюдаю, — немножко иная. Кошка хотя и волнуется, но ни о малейшем проявлении ее скорби говорить нельзя; зато она ведет себя точно так же, как если бы имела котят. На каждый звук отзывается мурлыканьем, какого я до сих пор не слышал, ложится таким способом, каким никогда не лежала, свернувшись полуклубком, безопасности ради изогнув бархатные лапки; время от времени она проявляет беспокойство и переворачивается на другой бок, наверное, для того, чтобы выставить второй ряд пустых неразработанных сосков. То есть она поступает точно так, как поступала бы кошка в окруженье пищащих и сосущих котят; отсутствие котят волнует ее, но не сбивает с толку. В ней пробуждается страстность льстецов; она осаждает человека просьбами погладить ее, подержать на руках, потискать и потормошить; тело ее жаждет прикосновений. Она мурлычет, исполненная страсти и блаженства, когда человек баюкает ее, свернувшуюся в позе кормящей кошки-матери. Я бы сказал, она разыгрывает то, что при естественном ходе событий должна была бы совершать. Она делает нечто, что не соответствует ситуации, но отвечает установленному порядку. Человеку кажется, будто кошка-мать мурлычет потому, что так она разговаривает с детьми; между тем кошка мурлычет потому, что ей издревле предписано так вести себя в пору материнства; тут словно автоматически раскручивается заранее записанный валик. Эта безумная, полосатая, серая кошка — не воркующая мамаша; нежно воркующей самкой является тут сама природа — мать в миллион раз более искушенная и страстная, чем наша бестолковая кисючка. Слепая и отточенная функция инстинкта наиболее явственно обнаруживается в те моменты, когда он лишен смысла, поскольку делается очевидной его механическая бесцельность. Природа не доверяет отдельным особям; поэтому она разработала для них тончайшие подробности в линии поведения. Ничего не оставляет она для личной инициативы, повеление инстинкта имеет окончательную и незыблемую силу закона.

И мы, странные и часто бестолковые люди, даже не знаем, как и когда мы освободились от бесчисленных пут инстинкта; человеческая мать сначала должна была изобрести движение, которым она привлечет к себе дитя, — человеку приходится всему учиться на свой страх и риск — и материнству, и самой жизни. А если бы он руководствовался инстинктом, то никогда не мог бы ни выдумать, ни изобрести, ни сотворить небывалое. Творческое в человеке — не от инстинкта; инстинкт консервативен, неизменен, безличен и вечно повторяет то, что предписано целому роду; если в мире людей существует подлинная личная инициатива, истинный поиск, открытия, действительное движение вперед — это дело интеллекта.

Говорю вам: искусство — тоже творение интеллекта и сознательной воли. Ступай, глупая киска, нам уже не понять друг друга.

Вот — мой человек. Я его не боюсь. Он очень сильный, потому что очень много ест; он — Всеядный. Что ты жрешь? Дай мне!

Он некрасив, потому что без шерсти. У него мало слюней, и ему приходится умываться водой. Мяучит он грубо и слишком много. Иногда со сна мурлычет.

Открой мне дверь!

Не понимаю, отчего он стал Хозяином: может, сожрал что-нибудь необыкновенное.

Он содержит в чистоте мои комнаты.

Он берет в лапку острый черный коготь и царапает им по белым листам. Ни во что больше играть он не умеет. Спит ночью, а не днем; в темноте ничего не видит; не знает никаких удовольствий: не жаждет крови, не мечтает об охоте и драке, не поет, разнежившись.

Часто ночью, когда я слышу таинственные, волшебные голоса, когда вижу, как все оживает во тьме, он сидит за столом и, наклонив голову, царапает, царапает своим черным коготком по белым листам. Не воображай, будто я думаю о тебе; я только слушаю тихое шуршание твоего когтя. Иногда шуршание затихает: жалкий глупец не в силах придумать никакой другой игры, и мне становится жаль его, я — уж так и быть! — подойду к нему и тихонько мяукну в мучительно-сладкой истоме. Тут мой Человек поднимет меня и погрузит свое теплое лицо в мою шерсть. В такие минуты в нем на мгновение бывает заметен некоторый проблеск высшей жизни, и он, блаженно вздохнув, мурлычет что-то почти приятное.