Мигель Унамуно - Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро

— Не назову. Да, красивая женщина. Кто она?

— Мы знаем лишь ее прозвище. Говорят, у нее есть дочь, которая воспитывается за границей в монастырском пансионе и даже не догадывается о ремесле матери, — ответил дон Пако.

Третью гетеру, дочь одного военного, члена правления казино и друга многих знаменитостей, звали Чаритой. Это была маленькая хрупкая особа, изящная и белокурая, с чуть покрасневшими веками, с насмешливым и даже ехидным выражением лица. В падении девушки были виновны приятели ее отца, знавшие Чариту еще ребенком: как-то вечером они повезли несчастную в театр, обесчестили в ложе и ушли, бросив свою жертву полураздетой и унеся с собой ее туфли.

— Что за скотство! — возмутился Тьерри.

Дон Пако не усматривал в этом ничего особенного, а доктор Гевара пояснил, что у тех, кто считает себя солью земли, как, впрочем, и у других людей, в глубине души всегда таится садистская жестокость человека-зверя.

— Все равно это отвратительно, — настаивал Тьерри.

— Вы думаете, в Америке такое не могло бы произойти? — спросил Гевара.

— Там могло быть похуже. Ее бы, наверно, убили.

Когда куртизанки проходили мимо, благородные аристократки с улыбкою взирали на них и перемывали им косточки.

— Любопытно, что ремесло гетеры вызывает у этих дам известную симпатию, — желчно заявил Хайме. — Конечно, я не имею в виду женщин с твердыми нравственными устоями или тех, кто подозревает, что собственный муж изменяет им с куртизанкой. Речь идет о ремесле как таковом. Оно не вызывает в них отвращения.

— А в вас вызывает? — осведомился дон Пако.

— Да, и большое.

— Он просто боится стать жертвой! — вставил Монтес Пласа.

— Нет, вы не правы. На роль жертвы я не гожусь.

— Но вы ведь знаете, что, когда совам — а они птицы ночные и плотоядные — не удается полакомиться летучей мышью, они поедают беззащитных бабочек, порхающих в темноте, — сказал доктор Гевара.

— Я не считаю себя беззащитным, дорогой доктор, — отозвался Тьерри. — Моя антипатия основана на других мотивах. Я понимаю, что мужчина может встретить женщину, которая покажется ему необычайно красивой и привлекательной и ради которой он забудет все ее прошлое. Но если подумать о самой женщине, то мысль о том, что ей приходится вступать в интимную связь со всяким отребьем общества, — с торгашами, евреями, американцами, — не может не вызвать отвращения в мужчине.

— Вы — мизантроп.

— Пожалуй… Такая женщина все равно что номер в гостинице.

— А номер в гостинице вам тоже претит?

— Тоже.

— Вам хочется жить в своем собственном, особом мире, — вставил дон Пако.

— Вы правы. Мне нужен маленький ограниченный мирок для меня одного.

— Видимо, такое желание возникает взамен утраченного религиозного чувства, — предположил доктор Гевара.

— Да, это так, — подтвердил Тьерри. — То, что вы говорите, вполне возможно.

Хайме не ограничился язвительными речами и написал в «Эль Мундо» статью о садах Буэн-Ретиро, уснастив ее насмешливыми тирадами, которые не нашли одобрения у большинства читателей: они усмотрели в статье лишь неблагонамеренность и злопыхательство.

Маркиз де Кастельхирон, как всегда, тщедушный и исхудалый, с неизменно крашеной бородой и застывшим взглядом морфиниста, казалось, мог умереть в любую минуту. В тот вечер он был в ударе и негромким, глухим голосом начал свой рассказ.

Маркиз поведал о том, как в бытность его в Париже он познакомился со старой аристократической четой, принадлежавшей к одному из самых знатных французских родов и полностью разорившейся. Супруги жили тем, что преподавали maintien, то есть учили хорошему тону. Нередко они даже состояли на содержании у какого-нибудь дельца. Кастельхирон долго не верил, когда ему говорили об этом, но в конце концов воочию убедился, что дело обстояло именно так. Аристократическая пара на некоторое время поселялась в доме богатого владельца шоколадной или консервной фабрики и жила там на правах гостей. Старики присутствовали на званых приемах, ходили с хозяевами в театр, а дети буржуа, имея перед глазами образец хорошего тона, подражали разговору и манерам аристократов. Кастельхирону все это несомненно казалось пределом падения.

— А я не вижу тут ничего странного, — заявил Тьерри. — Говорят, сам Наполеон брал уроки у Тальма {247} , чтобы научиться носить императорскую мантию.

Затем, разговорившись, маркиз изложил историю одного богатейшего парижского банкира, с которым он познакомился в лечебнице для наркоманов. Когда этот тучный, жизнерадостный, веселый и женоподобный субъект лечился от пристрастия к наркотикам, обнаружилось, что его тянет к извращениям. Он оказался гомосексуалистом. Вскоре финансист снял салон в доме свиданий, который содержала некая дама с громкой, хотя, вероятно, незаконно ею присвоенной фамилией, и обставил его с восточной роскошью. В этом салоне банкир переодевался в женское платье, красился и надевал парик. Порой ему удавалось настолько преобразиться, что даже друзья не узнавали его, когда он выезжал в экипаже. В салоне он часто собирал компанию мужчин, для услаждения которой нанимал цыганский или арабский оркестр.

Финансист вел двойную жизнь. Однажды вечером из этой восточной комнаты вышел какой-то турок и сказал хозяйке дома:

— Банкир заболел. Я пошел за врачом.

Но турок не вернулся. Хозяйка вошла в помещение и увидела, что банкир, в рыжем парике, накрашенный и одетый одалиской, был мертв. Труп выглядел омерзительно. Происшествие было действительно страшное, и перепуганная хозяйка немедленно вызвала полицию. На теле умершего ран не обнаружили: только на губах запеклась кровь — он, видимо, кусал своего партнера.

— Какая мерзость! — воскликнул кто-то, выслушав рассказ.

— И как это характерно для конца века! — вставил Монтес Пласа.

— Ба! По-вашему, конец века всегда хуже, чем начало?! — возразил доктор. — Век — это условное понятие, лишенное какого бы то ни было реального содержания. Все эти мерзости стары, как мир. Почитайте Петрония или Ювенала {248} .

— Верно, но бывают эпохи особенно глубокого упадка.

— По-моему, выражение «конец века», — заметил Агилера, — пошло в ход после комедии «Париж, конец века» {249} , представленной лет шесть-семь тому назад. Конец века — это легкомыслие, беззаботность, скептицизм, неврастения, безразличие, стремительный темп жизни…

— Лет через тридцать — сорок о нашей эпохе скажут: это были времена медлительности, нерасторопности, серьезности, глупой доверчивости! — воскликнул доктор с присущим ему здравомыслием.

— Вечно одно и то же. В мире ничто не меняется, — заключил Тьерри.

Опера кончилась, и зрители, напевая, выходили из театра; в центральном павильоне заиграл военный оркестр; большая часть публики взяла стулья и уселась слушать, остальные направлялись на улицу.