Мигель Унамуно - Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро

— Ну, это уж вы через край хватили, — замечал кто-нибудь.

— Вот увидите, однажды в моем доме прогремит выстрел. А почему? Потому, что я продырявлю себе башку, так я устал от подобной жизни.

Несмотря на то что сержант Рамос рисовал свою жизнь в мрачных и жутких тонах, она, видимо, была отнюдь не такой уж безотрадной: недаром друзья и знакомые фамильярно величали его веселым именем Пепито. Недовольство же сержанта супругой объяснялось, в частности, тем, что жена заставляла Хосе донашивать одежду ее покойного мужа и отбирала у него все заработанные деньги.

— Вот как со мной обращаются! — восклицал Рамос в компании приятелей. — Я должен донашивать вещи покойничка.

Рамос, любитель порядка и субординации, нашел в жене достойную пару. Если он поздно являлся домой, бывшая вдова ехидно спрашивала:

— Мне думается, ты уже поужинал, Пепито?

— Да., да, я ужинал, — мрачным тоном отвечал муж.

— Ты же знаешь, в нашем доме никого не ждут. Такой уж у нас обычай.

— Знаю, знаю, — бросал взбешенный Хосе.

— Вот и хорошо. Пойди вытри посуду.

И сержант, чертыхаясь и бормоча проклятья, шел перетирать посуду и заодно съесть кусок хлеба, обмакнув его в соус, оставшийся в кастрюле.

Беды сержанта Рамоса только смешили сотрудников газеты. Они умышленно вызывали его на разговоры о матери-родине и маскараде. На своем жаргоне маскарадом он называл обычные танцы, устраивавшиеся в разных театрах. Злобный, как обезьяна, Гольфин нарочно рассказывал ему вымышленные истории о якобы вернувшихся с Кубы испанцах, которые еще на острове выгодно пристроили свои деньги, получают до десяти процентов годовых и переженились на богатых кубинках, наплевав на то, что у них кожа цвета корицы. Сержант Пепито Рамос, не понимавший шуток, верил всему и восклицал:

— Да-да, одному мне не везет! Зачем я решил посетить мать-родину? Вы только подумайте: я был помолвлен с богатой мулаткой, а я взял и притащился сюда, женился на вдове и работаю черт знает кем!

— Ужасная участь! — соглашался Гольфин. — Но вы сами виноваты. Зачем вы в тот вечер пошли на маскарад?

— Вы правы, тысячу раз правы. На любого может найти затмение.

Гольфин развлекался тем, что пичкал сержанта глупыми выдумками. Он убедил его, что Наполеон был замечательным тенором, Эрнан Кортес {282} — знаменитым тореро, а Игнатий Лойола {283} основал первую железнодорожную компанию. Он нес немыслимую чепуху насчет журналистов, принадлежащих к обществу франкмасонов и к тайным анархистским организациям. Гольфин красочно рассказывал Рамосу, как проходят у этих людей таинственные подпольные сборища.

— И они не верят в бога? — спрашивал сержант.

— Нет… Вернее сказать, одни из них поклоняются сардинке, другие — двуглавому ослу, которого они увенчивают цветами и называют Буцефалус Рухлядинус, потому что он очень старый. Я полагаю, что это так называемый сатанизм, то есть они поклоняются сатане.

Лицо Рамоса перекашивалось смешной гримасой ужаса. В другие дни Гольфин беседовал с сержантом на медицинские темы, рассказывая о присутствии в организме хлоро-борно-натриевых растворов, представляющих серьезную опасность для здоровья, о геморроидально-пульмонарной чуме и о грануляционно-кипящем пульсе. Иногда, желая подшутить над сержантом и посмотреть, до каких пределов доходит его легковерие, Гольфин спрашивал Рамоса, видел ли он на Кубе дерево, на котором растут сигары. Тут уж Рамос принимался хохотать над невежеством и наивностью журналиста и подробно объяснял ему, как растет табак и как его обрабатывают на сигарных фабриках Антильских островов. Гольфин отвечал, что он хорошо знает, как растет табак, хотя иногда листья этого растения так свертываются, что становятся похожими на готовые сигары, и вот тогда-то табак в шутку называют сигарным деревом.

Рамос обычно носил пристежной целлулоидный воротничок, который он унаследовал от мужа вдовы, ставшей его женой; иногда сержант снимал его и оставлял на вешалке. Однажды Гольфин поджег его спичкой, а потом убедил Хосе, что воротничок самовоспламенился от жары. Еще одна из шуток, жертвой которых стал бывший сержант, заключалась в том, что Гольфин, сговорившись с каким-нибудь коллегой, делал вид, будто не понимает Рамоса. Скажем, швейцар появляется в редакции и докладывает:

— Приходил мальчик из типографии с оттисками и сказал, чтобы вы их исправили и вернули обратно; а еще он сказал, что нет оригинала одной полосы и его надо прислать.

Гольфин поднимает голову и с отсутствующим видом спрашивает:

— Кого прислать? Мальчика?

— Да нет же. Оригинал полосы.

— Какой полосы? Ничего не понимаю. Вы говорите, что, как только исправят полосу, пришлют мальчика. Ты что-нибудь понял, Вильяверде?

— Я? Нет.

— Но ведь дело-то яснее ясного, — злится сержант.

— Не обращайте на Гольфина внимания — он вечно не в духе, — успокаивал сержанта Тьерри, чтобы оградить его от новых шуток журналиста.

Когда редакция и дирекция были наконец сформированы, сотрудники газеты взялись за дело и принялись строчить небывало дерзкие статьи, в которых безжалостно изобличали как друзей, так и недругов.

Вышел первый номер «Шута». В нем были напечатаны скандальные вещи буквально обо всем Мадриде — о политических деятелях и литераторах, о генералах и артистках, о комиках и аристократах. В кафе, казино, кружках только и разговору было что о новой газете.

— Это же просто непристойно! — возмущались здравомыслящие журналисты. — Такие газетенки, которые без всякого повода оскорбляют и чернят всех и вся, надо немедленно закрывать. Куда смотрит полиция?

Аристократ-англоман, отец княгини, прочитав первый номер «Шута», уже не смог бы сказать:

— Сеньор Тьерри — благовоспитанный человек.

Несмотря на враждебный прием у большинства читателей, дон Хасинто Паласио дель Кампо был доволен, администратор дон Мелитон Гарсиа — тоже.

— Ничего! — подбадривали они друг друга. — Мало-помалу наш «Шут» выйдет на большую дорогу.

Тьерри лично вел в газете раздел под заголовком «Диалоги мертвецов XIX века», которые публиковал за подписью «Менипп {284} ».

Он составил несколько остроумных диалогов. Первый из них происходил между Хароном {285} и нефтепромышленником. Харон жаловался на недостаток бензина для своей моторной лодки, а также на то, что многие мертвецы рассчитываются фальшивыми деньгами или вовсе не расплачиваются за перевоз через Ахерон, поскольку за душой у них ни гроша и билет им купить не на что.

Другой диалог происходил между знаменитыми полководцами. В знак презрения к своим собеседникам Наполеон взбирался на каждую тумбу на улицах и площадях ада и принимал свою классическую позу, заложив руку за борт мундира. Затем Хайме сочинил спор между философами и музыкантами и, наконец, в подражание Лукиану {286} начал писать диалог куртизанок. В нем он излил весь свой гнев и желчь; в выведенных персонажах многие узнали некоторых дам-аристократок, в том числе маркизу де Арасена. Тьерри изобразил ее как весьма набожную даму, которая, переспав со всеми приятелями мужа, заводит шашни не то с дворецким, не то с управляющим имением, что, как говорят, соответствовало действительности.