Мигель Унамуно - Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро

— А почему не к ногам Антонии?

— Не будем говорить о ней.

— А, так вот до чего ты докатился! Ты подстерегал, пока мой Авель, — Елена сделала особое ударение на слове мой , — уйдет из дома, чтобы прийти сюда с гнусными объяснениями?

— Твой Авель… твой Авель… Да твой Авель на тебя плюет, если хочешь знать!

— Как? Вдобавок ко всему ты еще и сплетник, наушник, соглядатай?

— У твоего Авеля есть и другие натурщицы, кроме тебя.

— Ну и что из этого? — взорвалась Елена. — Что из того, что у него есть другие? Значит, он умеет их завоевать! Может, ты и в этом завидуешь ему? Уж не оттого ли, что ничего другого тебе не остается, кроме как довольствоваться своей Антонией? А, теперь я понимаю! Только потому, что он сумел найти другую, ты тоже поспешил сюда в надежде получить другую? И ты явился сюда с грязными сплетнями? Тебе не стыдно, Хоакин? Уходи, уходи прочь, Хоакин, меня тошнит от одного твоего вида!

— Ради бога, Елена, пожалей меня… не обрекай на смерть!

— Уходи, уходи, отправляйся в церковь, лицемер, жалкий завистник! Иди, пусть Антония полечит тебя, если тебе так плохо!

— Елена, Елена, ты одна можешь меня вылечить! Поступай как знаешь, Елена, но подумай только, что ты навсегда теряешь человека…

— Неужели ты хочешь, чтобы ради твоего спасения я навсегда потеряла мужа?

— Ну, этого тебе нечего терять; его ты уже потеряла. От тебя ему ничего не нужно. Он не способен тебя любить. Я, только я один люблю тебя, люблю всей душой, люблю с нежностью, о какой ты даже не могла мечтать.

Елена поднялась, подошла к сыну и, разбудив его, взяла на руки; затем, обращаясь к Хоакину, сказала:

— Уходи! Сын Авеля приказывает тебе уйти! Убирайся!

Хоакин захандрил еще пуще. Злость на то, что он обнажил свою душу перед Еленой, позор, который довелось ему претерпеть в доме Елены, когда его просто выставили за дверь, из чего он с очевидностью усмотрел, что она всегда его презирала, еще больше разбередили ему душу. Но и тут он сумел взять себя в руки, стремясь обрести в супруге и дочери утешение и поддержку. Однако домашняя жизнь стала казаться ему еще более мрачной, да и сам он стал более желчным и раздражительным.

В то время служила у них в доме горничной одна очень богобоязненная женщина, которая старалась не пропустить ни одной обедни, а все свободное от работы время проводила на молитве у себя в комнате. Ходила она всегда не поднимая глаз и отвечала на все вопросы с необычайной кротостью, каким-то чуть гнусавым голосом. Хоакин не переносил ее и старался выговаривать ей всякий раз, едва представлялся к тому случай. «Вы правы, хозяин», — отвечала она, по обыкновению.

— Как это я прав? — воскликнул однажды потерявший терпение хозяин. — Вот уж на этот раз я вовсе не прав!

— Хорошо, хорошо, не сердитесь: значит, вы не правы.

— И все?

— Не понимаю вас.

— Как это не понимаешь, лицемерка, ханжа ты этакая? Почему ты не защищаешься? Почему не возразишь мне? Почему не бунтуешь?

— Бунтовать? Господь и пречистая дева запрещают мне это.

— Ты хочешь большего, — вмешалась в разговор Антония, — чем простого признания в своих ошибках?

— Нет, она их не признает. Она преисполнена гордыни!

— Я преисполнена гордыни?

— Вот видишь? Это и есть гордыня, и притом самая лицемерная, — не признавать ее. Тебе хочется упражняться в долготерпении и кротости. И ты решила проделывать это за мой счет? Ведь ты каждый мой приступ раздражительности и гнева принимаешь как некую власяницу, которая дает тебе удобную возможность поупражняться в собственной добродетели и смирении. Но за мой счет — спасибо! Нет, нет и нет! За мой счет — слуга покорный! Напрасно ты думаешь, что я буду для тебя лестницей, по которой ты сможешь взобраться на небо! Это и есть ханжество!

Бедная служанка рыдала, бормоча между всхлипываниями какие-то молитвы.

— Но что же делать, Хоакин, — сказала Антония, — если она и в самом деле такая безответная… Зачем же ей восставать? Если бы она восстала, ты бы осердился еще сильнее.

— Нет! Ни за что на свете! Ведь это же бесчестно использовать слабости своего ближнего с целью поупражняться в собственной добродетели. Пусть спорит, пусть не будет покорной, пусть будет человеком… — а не рабой…

— Я же говорю, Хоакин, что это привело бы тебя в еще большее раздражение.

— Нет, что и в самом деле меня раздражает, так это претензии на высшее совершенство.

— Вы ошибаетесь, хозяин, — сказала служанка, не подымая глаз, — я не считаю себя лучше кого бы то ни было.

— Нет? А я вот считаю себя лучше! И тот, кто не считает себя лучше других, — просто безмозглый тупица. Скажи, вот ты согласилась бы, например, считать себя самой большой грешницей среди женщин! Ответь-ка, пожалуйста!

— Таких вещей не спрашивают.

— Нет, изволь ответить; ведь говорят же, что даже святой Луиджи Гонзага считал себя величайшим грешником среди мужчин. Так что не увиливай и отвечай: считаешь ли ты себя самой большой грешницей среди женщин?

— Грехи других меня не касаются.

— Идиотка, хуже чем идиотка! Убирайся отсюда вон!

— Да простит вам бог, как я вам прощаю.

— Прощаешь? Скажи, в чем ты меня прощаешь? За что меня должен прощать господь? Скажи-ка!

— Что ж, хозяин, мне очень жаль покидать вас, но я не могу служить в вашем доме.

— Вот с этого ты и должна была начать, — заключил Хоакин.

Оставшись наедине с женой, Хоакин сказал:

— А разве эта ханжа не будет теперь повсюду рассказывать, что я рехнулся? А может быть, я и в самом деле рехнулся, Антония? Скажи, я сошел с ума или нет?

— Ради бога, Хоакин, прекрати этот разговор…

— Да, да! Я сам чувствую, что рехнулся… Запри меня. Ведь я непременно сойду с ума!

— Возьми себя в руки, Хоакин!

Он сосредоточил все свои помыслы на единственной дочери, на ее воспитании и обучении, на ограждении ее от грязи и пороков человеческого рода.

— Гляди, — нередко говаривал он жене, — ведь это счастье, что она у нас одна, что больше у нас нет детей.

— А разве тебе не хотелось бы сына?

— Нет, нет, лучше дочь: ведь ее куда легче держать в стороне от дрязг и непристойностей этого мира. Да и потом, будь у нас двое, непременно явилась бы между ними зависть…

— Ну нет!

— Да, да, непременно явилась бы! Ведь никак невозможно поделить между ними ласку поровну: то, что дается одному, неизбежно отнимается от другого. Каждый просит все для себя, и только для себя. Нет, нет, я бы нипочем не хотел очутиться в положении господа бога…

— В каком положении?

— Иметь такое количество детей. Разве не говорят, что все мы — божьи дети?

— Пожалуйста, не богохульствуй, Хоакин…

— Одни здоровы только для того, чтобы другие были больны… Стоило бы присмотреться к распределению недугов!