Мигель Унамуно - Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро

Однажды он сам поймал себя на том, что в какой-то гнусной, дьявольской молитве просил бога вселить в душу Авеля ненависть к нему, Хоакину. Как-то в другой раз у него вырвалось: «Ах, если бы он стал завидовать мне… Если бы он стал завидовать мне!..» И при этой мысли, которая, подобно белой молнии, прорезала сумрак его души, он почувствовал радость, словно в душе его все потеплело и оттаяло… радость, которая заставила трепетать все его существо, до мозга костей. «Внушать зависть!.. Внушать зависть!..»

«А вдруг дело совсем не в этом, — тут же подумал Хоакин, — вдруг я ненавижу самого себя, завидую самому себе?..» Он подошел к двери, запер ее на ключ, огляделся вокруг и, убедившись, что никого нет, опустился на колени и сквозь слезы забормотал жаркую молитву: «Господи, господи! Ты же сам говорил: возлюби своего ближнего, как самого себя! А я не люблю своего ближнего, не могу его любить, ибо не люблю самого себя, не умею любить себя, не могу любить себя. Что ты сотворил со мной, господи?»

Затем он взял Библию и раскрыл ее на том месте, где сказано: «И сказал господь Каину: где твой брат Авель?» Затем медленно закрыл ее, пробормотав: «А где я?» Вдруг снаружи он услышал какой-то шум и поспешил отпереть дверь. «Папа, папочка!» — защебетала его дочка, вбегая в комнату. Ее чистый детский голосочек, казалось, вернул его к жизни. Хоакин поцеловал девочку и, склонившись к ней, прошептал на ухо: «Молись за своего отца!»

— Папа! Папа! — жалобно воскликнула девочка, крепко обнимая его за шею.

Уткнувшись головой в плечо дочери, Хоакин зарыдал.

— Что с тобой, папа, ты болен?

— Да, я болен. Но лучше оставь меня в покое и не спрашивай.

И Хоакин снова вернулся в казино. Упорствовать было бесполезно. Каждый раз он измысливал всевозможные предлоги, чтобы пойти туда. И мельница этой компании продолжала перемалывать его.

Наведывался туда и язвительный Федерико Куадрадо, который, слыша, например, что кто-то кого-то хвалит, неизменно спрашивал:

— А интересно, против кого направлена эта хвала? Я, например, твердо знаю, — говорил он своим бесстрастным, режущим голоском, — ведь стреляного воробья на мякине не проведешь, что, если хвалят одного, значит, непременно имеют в виду другого, кого хотят этой хвалой унизить. Это еще в том случае, когда восхваляют без недобрых намерений… С чистыми помыслами никто не хвалит.

— Ну, как сказать! — подхватил Леон Гомес, которому правилось подыгрывать цинику Куадрадо. — Вот здесь, среди нас, находится дон Леовихильдо, из уст которого еще никто не слышал хулы по адресу ближнего…

— Эка невидаль! — вмешался депутат местной провинции. — Все дело в том, что дон Леовихильдо — политик, а политики вынуждены со всеми поддерживать добрые отношения. А ты что скажешь, Федерико?

— Скажу, что дон Леовихильдо хотя ни о ком и не говорит плохо, зато обо всех плохо думает… Разумеется, он никогда не столкнет ближнего своего в яму, более того — не подтолкнет его к ней даже в том случае, если этого никто не увидит, ибо дон Леовихильдо не только боится уголовного кодекса, но и сильно побаивается ада. Но если кто-нибудь упадет в эту яму сам и проломит себе череп, дон Леовихильдо будет визжать от восторга. А чтобы в полной мере насладиться зрелищем проломанного черепа, он первым явится выразить свое соболезнование и «искреннее» сочувствие.

— Не понимаю, как можно жить с такими воззрениями, — сказал Хоакин.

— С какими воззрениями? — немедленно отпарировал Федерико. — Какие есть у Леовихильдо, у меня и у тебя?

— Обо мне никто не говорил! И мне не хотелось бы подливать масла в огонь.

— Но зато я говорю, сын мой, ведь здесь мы все знаем друг друга отлично…

Хоакин почувствовал, что бледнеет. Это «сын мой», которое употребил Федерико, его черный ангел, и которое он всегда употреблял, когда собирался наложить на кого-нибудь лапу, пронзило Хоакина, словно ледяной кинжал.

— Не пойму, откуда у тебя такая ненависть к дону Леовихильдо, — прибавил Хоакин, впрочем, тут же раскаявшись, едва он это произнес, ибо почувствовал, что сам способствует обострению спора.

— Ненависть? У меня к нему ненависть? Ненависть к этому ничтожеству?

— Да, да, не понимаю, чего он тебе дался…

— Во-первых, сын мой, возненавидеть человека можно и без того, чтобы он причинил тебе зло. В сущности, стоит человека возненавидеть, как ты уже без всякого труда можешь вообразить все то зло, которое он мог бы тебе причинить… Я вовсе не питаю к дону Леовихильдо ненависти больше, чем к кому-либо другому. Он человек, и этого довольно. К тому же еще порядочный человек!

— Ну, знаешь, для тебя, профессионального человеконенавистника… — начал было депутат местной провинции.

— Я уже сотню раз имел случай заметить вам, что человек, — это самое непристойное и испорченное животное на свете. А порядочный человек — это худший из людей.

— Ну, сел на своего конька! А ты что скажешь, ты, который прошлый раз разглагольствовал тут о честном политике и приводил в пример дона Леовихильдо? — обратился Леон Гомес к депутату.

— О честном политике! — взорвался Федерико. — Вот уж чего не бывает!

— Почему это? — разом спросили три голоса.

— Как почему? Да он же сам ответил на этот вопрос. Ведь он сам в своей речи имел нахальство назвать себя честным. Разве это честно давать такие эпитеты самому себе? Ибо сказано в Евангелии, что Христос, господь наш…

— Прошу, хоть Христа-то не приплетай сюда! — оборвал его Хоакин.

— Как? Тебе и имя Христа тоже неприятно, сын мой?

На миг установилась тишина, мрачная и холодная.

— Иисус Христос, — отчеканил Федерико, — наказал, чтобы его не называли милосердным, ибо милосерден один только предвечный. А вот среди христиан встречаются свиньи, которые имеют нахальство сами себя величать порядочными и благородными.

— Но ведь порядочность и благородство — это не то же, что милосердие, — вставил словечко дон Висенте, чиновник местного самоуправления.

— Браво, дон Висенте. Счастлив слышать от должностного лица хоть одно справедливое и разумное суждение.

— Следовательно, — заметил Хоакин, — никто не должен признаваться в своей порядочности и благородстве. А в бесчестности?

— Нет нужды, это и так очевидно.

— А сеньору Куадрадо хотелось бы, — сказал дон Висенте, — чтобы люди признавали свою подлость, но не думали меняться в лучшую сторону, не правда ли?

— Точнее не выразишь! — воскликнул депутат.

— А я вам скажу, сын мой, — протянул Федерико, выгадывая время на ответ. — Вы должны знать, чем замечательно таинство исповеди в нашей благомудрой матери церкви…

— Обычная дикость, — прервал его чиновник.

— Почему же дикость? Напротив, весьма мудрое учреждение. Исповедь дает возможность грешить безбоязненно, поскольку любой согрешивший заранее знает, что грех ему будет прощен. Разве не так, Хоакин?