Евгений Марков - Чернозёмные поля

Усадьба Суровцова была устроена совсем заново. Всё старое, остаток широкого, беспечального барства, скорее к счастью, чем к несчастью Суровцова, развалилось окончательно, и волей-неволей пришлось завести всё вновь, сообразно новым, менее замысловатым и более практическим условиям помещичьей жизни. Поэтому, вместо больших неопрятных хором, воздвигнутых богатым дедом, Суровцов вынужден был построить себе очень маленький, хороших домик, в котором ему жилось вполне уютно. Только старый сад с рощею да старый пруд под садом остались те же, к большому удовольствию хозяина. В этом домике, оригинальном и живописном, было всего-навсего четыре комнаты, но зато два тенистых балкона в сад. Почти половину крошечного домика занимал кабинет Суровцова; таким просторным и удобным кабинетом редко мог похвастать самый богатый барский дом. Для Суровцова эта комната была всем — музеем, библиотекой, студией, конторою. Стен не было видно; они были сплошь заставлены, от пола до потолка, чучелами птиц, книгами, моделями или увешаны картинами. Кроме книг, почти все эти украшения были собственной работы Анатолия Николаевича; без них простота убранства была бы слишком разительна. Турецкие диваны были сбиты простым плотником под ближайшим руководством Суровцова из осиновых досок своей же рощи и покрыты тюфяками и подушками, в которых не было ни одного золотника чего-нибудь покупного, не исключая дешёвых деревенских ковров, вытканных бабами из барской шерсти за шерсть и пеньку. Огромный письменный стол, за которым так славно работалось Суровцову и в ящиках которого лежали его многочисленные бумаги, был даже не покрашен, а только покрыт простою чёрною клеёнкою, а тумбы под горшками прекрасных цветов, воспитанных чуть не от семечка заботами Суровцова, были не что иное, как дубовые обрубки, ровные и круглые, будто вылитые из чугуна. Зато на каждый трёхкопеечный горшок был надет прехорошенький бумажный футляр с каким-нибудь красивым букетом, набросанным Суровцовым двумя-тремя ударами кисти. Два отличные соловья, пойманные в рощах Суровцова, заливались наперегонку друг перед другом в лозовых клетках, искусно сплетённых подпаском Архипкою за две шапки яблок. Впрочем, в этом кабинете не всё было доморощенное: в нём можно было видеть и вещи, весьма необычные для Шишовского уезда: тут был дорогой микроскоп со множеством гистологических и других препаратов, редкие альбомы фотографий и гравюр, интересные коллекции животных и растений из далёких стран мира и много другого, чего не увидишь ни у провинциального магната, ни у деревенского простодушного хлебосола. Это были единственные сокровища бывшего профессора, составлявшие весь вещественный результат его учёных трудов. Дверь из кабинета выходила на широкий и глубокий балкон, весь уставленный цветами. Летом это был балкон, зимой — теплица; в пазы столбов вставлялись рамы разобранных дедовых хором и проводилось железною трубою тепло из нижней топки дома. Суровцов своими руками смастерил садовую мебель из берёзовых веток, на манер виденной им за границею, и уставил ею балкон. Так как огромные старые черёмухи почти вплотную закрывали его сверху, то даже не было необходимости устраивать над ним навеса от дождя или солнца. Самою лучшею маркизою были эти живые шатры, то сквозившие зелёным золотом, то обсыпавшие балкон душистым снегом весенних цветов. С мая до октября это было любимое место для Суровцова: тут он занимался делами, читал, рисовал, обедал, даже спал. Он был тут разом во дворе и доме, в хозяйстве и за пером.

Остальная половина дома почти равнялась кабинету и была снаряжена по тому же принципу: всё, что можно, своё, а всё, что неизбежно купить — как можно проще. Маленькая приёмная, крошечная спаленка и столовая составляли вместе с кабинетом весь дом; и в них, как в кабинете Суровцова, вопиющий недостаток средств заменялся живым вкусом и хозяйственной изобретательностью.

Когда Надя в толпе сестёр первый раз переступила порог дома «своего Анатолия», она не могла скрыть волнения. Ей казалось в тайной глубине её сознания, что она вступает в свою собственность; она глядела на все подробности сочувственным, но вместе распорядительным глазом полновластной хозяйки. И наружный вид дома, потонувшего живописным фасадом в нише старого сада, и его внутреннее убранство, полное оригинальности, удобства и простоты, совершенно восхитили Надю. Кабинет Анатолия казался ей храмом изящества и мудрости, особенно когда Надя узнала, что почти всё здесь было сделано собственноручно Суровцовым или под руководством его. Суровцов с глубокою теплотою смотрел в горевшие глазки Нади и в её добрый, серьёзный ротик, когда она рядом с ним осматривала интересовавшие её вещи; ему хотелось сказать ей: «Тебе нравится моё гнездо, Надя; возьми его, оно твоё. вместе со мною». Но он не смел произнести того, что подумал, и скромно объяснял Наде понравившуюся ей картину.

Вдруг Надя обернулась к нему и, протянув ему свою маленькую ручку, сказала с убеждением:

— Как хорошо, что есть люди, которых можно уважать и которым можно верить.

И не дожидаясь ответа, быстро пошла на балкон к сёстрам. Суровцов вышел за нею.

— Какая прелесть на вашем балконе! — говорила Лиза. — Настоящий уголок рая. Тенисто, ароматно, прохладно… Откуда это вы достали такую хорошенькую мебель? Я видела у Обуховых марсельскую, плетёную из проволоки, но та мне меньше нравится. Эта совершенно в деревенском вкусе и очень оригинальна.

— О, это не марсельская, а вполне шишовская; у меня были рисунки этой мебели из Швейцарии, — отвечал, улыбнувшись, Суровцов. — Нечего было делать прошлой зимою, я как-то и занялся; вот и наделал несколько штук.

— Так вы это делали сами? — удивлялись барышни, с любопытством осматривая кресла и столик.

— Да ведь это нетрудно; нарезал берёзовых веток да и прибил гвоздиками, — оправдывался Суровцов.

Надя стояла под тяжёлой веткой черёмухи, между горшками великолепно разросшихся арумов, и смотрела на дорожку, сбегавшую через сад к пруду. Её уверенность в Анатолии и её желание быть неразлучной с Анатолием наполняли её лёгким и сладостным чувством.

Она видела своими глазами свою будущую обстановку, и решение её только выросло и окрепло. Она знала Суровцова гостем, другом; теперь видела его хозяином. Пока мы не видим человека в его ежедневной домашней обстановке, мы знаем его только наполовину. Домашний быт человека сразу нарисует такие черты его, которых бы мы долго не приметили при других условиях. Но ничего не нарисует он так безошибочно, как способность житейской борьбы, умение провести свою ладью через мели и камни, раскинутые судьбою на пути человека.