Евгений Марков - Чернозёмные поля

Но когда пожар разлился целым огненным морем по всем разветвлениям и закоулкам многолюдного села, и усадьба Силая оказалась одиноким уцелевшим бастионом среди бушевавшего хаоса пламени, чёрствое сердце Силая словно оборвалось, и ему сделалось крепко жутко. Он послал приказчика к Коптеву просит кишку на помощь отстоять его дом. всё равно села уж нет. Но Коптеву было не до Силая.

Усадьба Лаптева загорелась неожиданно и разом, как множество других дворов. Несколько соломенных крыш разом проступили огнём, словно их зажёг кто внутри. Двинули трубу к одной крыше, и она была залита, но все три бочки воды опустели, а ещё три крыши горели жарким пламенем.

— Качай за водой, ребята, молодцами! — храбро командовал Лапоть.

Но проехать к реке уже было невозможно. Между тем железные крыши стали коробиться и пузыриться. Народ с пустыми вёдрами, с высохшими веретьями посыпался с крыш; весь двор Силая Кузьмича обратился в одну пылающую печь. Силай едва успел вылететь в ворота на своём рысаке с своим кованым сундучком. С воплями спасался народ из охваченного пламенем двора, не зная, в какую сторону бежать: везде разливался и гулял огонь.

Как ни был поглощён и утомлён своими делами Суровцов, однако не мог не остановиться в глубоком изумлении перед прекрасным двухэтажным домом Лаптева, мимо которого он пытался проехать на уцелевшую от пожара церковную площадь.

Среди обгорелых развалин надворных служб, совсем уже обрушившихся, высился запертый со всех сторон белый городской дом с огромными окнами, сквозь которые был виден богато убранный стол с бутылками вин, хрусталём и серебром, с расставленными кругом резными дубовыми стульями; казалось, он ждал с минуты на минуту пирующих гостей. Но ни одной живой души не было даже близко кругом; только безмолвное бледно-кровавое пламя одиноко дышало и двигалось за этими широкими окнами, наполняя бесшумным полётом своих крыльев оба этажа огромного опустелого дома и глядело страшным взглядом смерти в два ряда его многочисленных окон, которые оно облизывало нежным, чуть не бесплотным прикосновением огненных жал. Несмотря на эту нежность хищника, ласкающего свою жертву, это страшное пламя безостановочно пожирало внутренность дома и летело всё выше и легче, словно ему становилось веселее от каждого нового истребления.

Подальше Суровцов наткнулся на другую сцену. В выбитое окно зажиточного однодворческого дома, совсем охваченного пожаром, виднелась красивая молодая женщина в сарафане, распростёртая на полу, посередине комнаты. Тело её уже вздувалось и курилось от жару, и на улице был слышен обычный кухонный запах жареного мяса. Малый лет тридцати пяти, по виду мельник, сильно выпивший, тщетно бился в руках трёх мужиков, прорываясь броситься в горевшую избу, где лежал труп женщины.

— Братцы! Ослобоните! Дайте куму вытащить! Дайте честному погребению предать! — отчаянно вопил мельник, мотая головою и горько плача. — Авдотья Петровна! Голубушка моя! Ой, братцы родные… Пустите меня к ней, хоть рядышком помереть с ней.

Мужики молча били его в грудь и бока и отталкивали назад.

— Куда лезешь, полоумный! Али тебе спьяну огня не видать! — приговаривал сухой старик, мрачно глядевший на пожар.

Вечером пламя приблизилось к последнему клочку села, уцелевшему до сих пор, к площади, где стояла церковь. На углу площади была лавка и кабак мещанина Скрипкина, мужа Алёны; дом их был на улицу. До последней минуты мещанин Скрипкин не решался выноситься из лавки, надеясь, что ветер идёт в другую сторону, и зная, как трудно уберечь на открытой площади вынесенный товар. Но когда загорелся соседний двор, он позвал Алёну и всех своих и стал торопливо выноситься к церковной ограде. Алёна только что взяла ребёнка из рук девчонки-няньки, потому что послала её к Коптеву просить трубу к их дому. Когда она услышала встревоженный голос звавшего её мужа, Алёна, не понимавшая хорошо, что делать, бросилась в дом, уложила в качку заснувшего ребёнка и, заперев дверь на ключ, чтобы никто не мог войти и разбудить его, побежала к мужу в лавку. По настоянию мужа Алёна не нянчила сама ребёнка и привыкла думать, что он всегда на руках у няньки. Увлечённая торопливою работою, сбитая с толку криками и бранью растерявшегося лавочника, Алёна совершенно позабыла о своём Гордюшке.

Когда она вынесла из лавки последний ящик со свечами и, запыхавшись, добежала с ним до ограды, она увидела, что их дом уже пылал. Тогда вдруг что-то ударило её будто ножом в сердце. Алёна вспомнила, куда уложила Гордюшку. С нечеловеческим воплем рванулась она вперёд, пошатнулась, упала, опять вскочила и побежала к дому. Туда уже прибыл Коптев с Суровцовым и пожарною трубою.

Надя долго стояла с своим шарабаном у огородов на околице села, но когда приехали коптевские люди, Надя отдала им на руки шарабан и пробралась к отцу. Несмотря на брань и приказание Трофима Ивановича, Надя решилась не отделяться от него; ничего ему не возражая, она молча шла за ним всюду, куда он шёл. Ей было невыразимо страшно. Она была бледнее своей рубашки и серьёзна до суровости. Никогда она не только не видала, но даже не могла себе представить ничего подобного. Бушующее море пламени, треск обрушивающихся домов, плач, крики, невыносимый жар, невыносимая духота подавили её совершенно. Ей мерещилось, что она видит всё это не наяву, а в страшном кошмаре, что вокруг неё ужасы ада. Она собиралась было помогать жителям выносить вещи, держать детей, распоряжаться тушением. Но очутившись в этом пекле, она едва нашла в себе силы стоять на ногах. О других невозможно было думать. Да и что можно было здесь делать кому бы то ни было? Помощь людей не значила ничего. Только стихия могла остановить стихию. Дома горели за домами, улицы за улицами, без препятствия, без остановки. Каждая минута уносила чьё-нибудь счастье, чьё-нибудь будущее. И конца этому истреблению не предвиделось до тех пор, пока нечего будет истреблять.

Суровцов и Трофим Иванович не покладали рук, они бросались то туда, то сюда с пожарною трубой, с бочками, с рычагами. Они возбуждали народ к последним усилиям борьбы, но эта борьба уже была не против огня. Его задерживали лишь настолько, чтобы спасти ту или другую жизнь, чтобы дать людям время выбежать из дома.

Надя не спускала глаз с Анатолия. В этом дьявольском хаосе он был ангелом света, на котором с верою и надеждою останавливался её взгляд. Его хладнокровие, распорядительность и смелость возбуждали в ней благоговение. Как не довериться этой решительной руке во всём и везде? Он всё делал с простотою и естественностью, как будто иначе и быть не могло, как будто во всех его действиях не было ничего необыкновенного.