Евгений Марков - Чернозёмные поля

Граф Ховен в первый раз встретил Лиду на вечере у губернского предводителя. Он был представлен ей и с тех пор не пропускал почти дня, чтобы не видеть Лиды. Граф был женат, но жены его никто в Крутогорске не знал. Сам граф объяснял, что она воспитывает в Лозанне своих дочерей, а крутогорцы уверяли, неизвестно из какого источника, что жена бросила графа уже лет шесть тому назад и что граф Ховен известен в Петербурге за неисправимого Дон Жуана. Сравнивая в уме Протасьева с графом Ховеном, Лида в первый раз почувствовала всю разницу между пресыщенным цинизмом трактирного фата и утончённым изяществом настоящего благовоспитанного человека. Настойчивое внимание графа Ховена, полное сдержанной нежности и уважения, отуманило голову Лиды. Она ясно видела, что граф Ховен не человек Крутогорска, что он гость из давно соблазнявшего её мира. Её самолюбие трепетало от восторга. До этой поры граф не обращал внимания ни на кого; он почти не участвовал в общественной жизни Крутогорска и держал себя исключительно на служебной ноге. Но с появлением Лиды молодого графа нельзя было узнать. Крутогорские маменьки и дочки с злорадством и завистью сплетничали промеж себя об этой перемене. Граф принял в свои руки организацию общественных увеселений и поставил их на такую ногу, о которой Крутогорск не имел прежде никакого понятия. Всё делалось по фантазии Лиды и по планам графа.

Старый генерал, управлявший судьбами крутогорской области, был необыкновенно доволен, что нашёлся человек, который взял на свои плечи ненавистную обузу забавлять общество. Старик несколько раз слышал от своего начальства, что одна из главных обязанностей местного вождя — успокоивать общественное настроение забавами разного рода, без которых неминуемо поднимутся разные смуты и свары; однако, по солдатской суровости своего нрава, он чувствовал себя решительно неспособным к собственноручному насаждению веселия среди крутогорского общества. Эти занятия никак не мирились с его убеждением, что начальник нигде не перестаёт быть начальником; он продолжал чувствовать себя градоправителем и в чужой гостиной, и на улице, и в ложе театра, уверенный, что его начальству подлежат не только чиновники правления или канцелярии, но и дамы, и дети, и совсем независимые люди, жившие в пределах крутогорской области. Крутогорские жители называли промеж себя своего старого градоправителя дедушкой и боялись его так же искренно, как школьники боятся строгого надзирателя. Действительно, дедушка неспособен был внушить никаких легкомысленных отношений к себе. Он сидел на своём «столе» около двадцати пяти лет и так привык приказывать и наказывать, что даже во время прогулок — этом невинном отдыхе для всех других смертных — постоянно искал глазами, что бы такое приказать или кого бы это и за что бы это наказать. Весь город знал, когда дедушка выходит прогуляться. Он шёл обыкновенно в стареньком генеральском пальто с красною выпушкою, слегка согнувшись иссохшим, но ещё крепким корпусом, и его круглые, металлические глаза с жёсткою и самоуверенной взыскательностью глядели из густой поросли воинственных усов и бакенбард, белых, как серебро; голова дедушки напоминала пушистую голову тех властительных хищных зверей с неумолимым взглядом, которые вселяют ужас целым стадам робких тварей, и которым Каульбах в своей гениальной сатире Рейнеке лиса с таким поразительным мастерством придал людской облик.

В трёх шагах сзади дедушки неизменно шагал во время этих прогулок высокий подполковник-немец, обречённый быть полицмейстером города Крутогорска и терпеливо нёсший свой крест под гнётом огромной семьи. Дедушка только изредка, не поворачивая головы, делал полицмейстеру грозные замечания о куче навоза на улице, о разбитом фонарном стекле и о других беспорядках, встречающихся ему на пути, и бедный подполковник, согнувшись в сторону грозного барина, с рукою у козырька, безропотно выслушивал его грубые ругательства, а купцы у лавок, прохожие и проезжие, в паническом страхе вставали, останавливались и смотрели на шествие сурового хозяина, снимая шапки и отвешивая поклоны.

— Опять полицмейстера изругал! — скажет купец. — Самого за метлу хотел поставить. За сор рассердился! Чудной! Куды же девать-то его?

— Начальство, нельзя ж, — благоговейно заметил другой купец. — Порядок наблюдает.

Дедушка не считал себя обязанным отвечать на все поклоны встречавшихся ему. У него не этот счёт существовал очень твёрдый, хотя и довольно оригинальный, обычай. На приветствия простого народа, купцов и мещан он вовсе не отвечал и даже не смотрел на них. На мелкого чиновника он уже смотрел, не мигая ни одним глазом, в виде привета. Остальным он отвечал по-военному, посредством пальцев, с соблюдением строгой постепенности — по чинам и званиям. Это был большой почёт со стороны грозного «дедушки», была, так сказать, высшая степень любезности, если он удостоивал кого-нибудь приложением пальцев к фуражке. Большинство даже довольно крупного чиновного люда никогда не могло дождаться этой милости. Палец дедушки начинал свои приветствия с уровня кармана, у которого пребывала его рука. Приподымется легонько в воздухе в ответ на поклоны — и довольно. Для более значительных палец поднимался выше, до нижней пуговицы, до средней, выше плеча, и так далее, словно дедушка этою последовательностию поднятия своего перста хотел наглядно показать приветствователям своим, ни какой ступени общественной иерархии они находятся в его мнении.

Понятно, какое смущение производило в крутогорской публике появление дедушки в общественных увеселениях. Высокий полицмейстер торопливо вбегал перед ним не только в собор — расталкивать народ, но даже на бал — расталкивать танцующих. Дамы вставали с своих мест приветствовать хотя издали сурового правителя, пары танцующих старательно исчезали с его пути, и нередко распорядитель танцев даже давал беспокойный сигнал музыке — прекратить игру в самом разгаре танцев, так как дедушка мог сказать кому-нибудь что-нибудь такое, чего нельзя было услышать за громом оркестра. Дедушка сам чувствовал всё неудобство своего положения в среде веселящейся частной публики, где он поднимал такую тревогу, как мрачный коршун, внезапно залетевший в стаю шаловливых воробьёв, невинно чирикающих и снующих по воздуху. Поэтому дедушка, не теряя долго времени, усаживался за зелёный стол, куда ему заранее подготовляли крупных игроков, и где он всласть мог острить, гневаться и браниться, не встречая в ответ ничего, кроме заискивающих улыбок. Но и за зелёным столом, поглощённый картами, дедушка не переставал быть во всех сердцах, во всех очах веселящейся публики. Смех, говор, шутки, даже самый шум шагов несколько стихал в его присутствии. Даже капельмейстер невольно сдерживал увлечение оркестра, и на далёкое расстояние вокруг опасного зелёного стола, у которого светилась круглая, словно из серебра отлитая, всем давно знакомая голова, оставалось пустое место, по которому не смели ни танцевать, ни ходить.