Евгений Марков - Чернозёмные поля

Прохоров даже облизался, любуясь на артистическое изящество стола, и с одобрительною улыбкою кивнул официанту, который при его входе поднял на Прохорова серьёзный вопросительный взгляд и, остановив в воздухе опускаемое блюдо, безмолвно ожидал приговора своему искусству, как художник, окончивший мастерской портрет, ждёт приговора заинтересованной публики.

В салоне Прохоров столкнулся с Суровцовым, который был занял картинами на стенах.

— Ах, à propos! — воскликнул адвокат. — У меня к тебе маленькое дельце! — Он фамильярно подхватил его под руку и увёл к дальнему окну. — Скажи мне, пожалуйста, вполне откровенно, ты знаешь состояние Обуховых? Ведь ты, кажется, сосед?

Прохоров проговорил это шёпотом.

— Я им сосед, — отвечал Суровцов. — Состояние у них порядочное, если бы в хорошие руки. Десятин шестьсот ещё осталось, земля отличная, мельница, лес довольно дорогой… ну и устройство… Только долгов тьма! Сколько именно, трудно знать; барынька, я думаю, и сама не сочтёт сразу; я знаю, что очень много. Одному Лаптеву не меньше пятнадцати тысяч. Вообще, говорят, тысяч пятьдесят.

— А-а, вот до какой степени! — недовольно произнёс Прохоров, и лицо его сухо вытянулось. — Этого я никак не предполагал… никак не предполагал. И ты думаешь, эта цифра приблизительно верная?

— Думаю, что очень близка.

— Гм… это скверно, это разбивает мои соображения, — бормотал адвокат, явно обиженный и смущённый.

— Да вы что ж, покупатель у них, что ли?

— Н-нет, не то… Видишь ли, — Прохоров заминался. — Тебе я могу сказать, как старому приятелю. Мне очень нравится Лидочка. Знаешь, она бы очень подошла к тем условиям, которые я требую от жизни. Ведь я откровенный человек. Я знаю, что ты иначе философствуешь на этот счёт, но у меня, брат, свои практические правила. Я не таю их. Так видишь ли, если бы обстоятельства были сколько-нибудь благоприятны, я не прочь жениться на Лидочке; кажется, и они не прочь, по крайней мере, сколько я думаю. Ведь я занимаюсь некоторыми делами их. Да, ты прав, судя по этим делам, им плохо приходится, очень плохо… Это скверная штука.

— Брось ты их! — сказал Суровцов. — Разве это жена? За ней хорошо ухаживать, но жить с нею вряд ли можно. Это ундина; вся из брызг. Издали — красота, возьмёшь в руки — пустота и холод. Души нет, оболочка одна.

— Ну, ты фантазируешь очень! Ты всегда преувеличиваешь с своей платонической точки зрения! — ещё обиженнее заговорил Прохоров. — Тебе бы всё святых Сесилий с опущенными долу очами. По-моему, в Лиде есть много сердца и даже ума. Знаешь, cet esprit d'à propos, который особенно нужен светской женщине. Эта тонкость и быстрота понимания, ну и наконец, изящество! Ведь беспредельное изящество, ты должен с этим согласиться!

— О да, она вполне изящна и вполне увлекательна. Только дай бог вовремя улизнуть от таких русалок. Ну их совсем. Им жить в фарфоровых домиках под атласным небом, а не в нашей грешной обстановке, — сказал Суровцов.

— Вот именно что меня и соблазняет! — подхватил Прохоров, одушевляясь и окидывая самодовольным взглядом салон и видневшийся из него угол столовой. — Ты знаешь, я ценю внешность; по-моему, это необходимое условие истинно человеческого существования. Конечно, не во вред внутренней жизни, само собою разумеется, — поспешно оговорился он. — Как хочешь, а с внешним изяществом невольно соединяется и внутреннее… оно как-то облагораживает помыслы человека, возвышает его над житейскою грязью. Ну вот видишь ли, я обставлен довольно порядочно, — продолжал Прохоров, ещё любовнее окидывая взглядом картины, канделябры и обои, и приглашая сделать то же Суровцову. — Я не скажу, что это не стоило мне порядочных хлопот и порядочных средств; сколько надобно было обдумать, достать. Но по крайней мере, я теперь имею « un joli chez soi », как говорят французы. У меня сильно это «чувство очага», даром что я городской человек, как ты меня обзываешь. В этом случае я более англичанин, чем русский. Для меня мой «Home », моя хата — дороже всего.

— Хорошо, хорошо, только к чему ты всё это ведёшь? — спросил Суровцов, не особенно одобрительно выслушивавший исповедь разжившегося адвоката.

— Да, я совсем отвлёкся, — спохватился Прохоров и окончательно расцвёл блаженной улыбкой. — Я хочу сказать, что в моей обстановке недостаток одного: изящной хозяйки. Не правда ли? Всё есть, всё готово, стоит только войти ей. Вот что меня соблазняет. Я не люблю останавливаться на половине. Уж всё, так всё. Это моя слабость. Лидочка удивительно бы шла к моему гнёздышку. Как ты думаешь? О, тогда бы наши вечеринки были повеселее.

— Вечеринки конечно, — согласился Суровцов с странною улыбкою. — Если бы вся жизнь была в вечеринках!

— Нет, ты рассуждай серьёзно, без преувеличения, — настаивал Прохоров, стараясь придать серьёзность и своему голосу. — Если я упомянул о вечеринках, то потому, что она, как говорится, sur le tapis. Ведь пойми, что жена, так сказать, «публичного» человека должна иметь несколько другие достоинства, чем деревенская хозяйка. Нельзя же ко всем сферам жизни применять один масштаб. В моей профессии необходима женщина, которая умела бы съютить и занять общество, поддержать порядочное знакомство; одним словом, чтобы она имела светские ресурсы. Чтобы не висела гирею на ногах человека, которому нужно идти вперёд, напротив, чтобы сама тащила его вперёд, если можно. От этого много зависит в жизни.

— О, что касается до этого, то она потащит! Только шапку держи! — смеялся Суровцов. — Настоящая Fraulein Vorwarts, Блюхер со шлейфом.

— Ну вот видишь, я хочу серьёзно посоветоваться с тобою, а ты обращаешь всё в шутку, — недовольно заметил ему Прохоров. — Так ты наверное думаешь, что за Лидой ничего не дадут? Хоть безделицу? Для её булавок, что называется?

— Joli trousseau, как выражаются маменьки, и ни алтына больше; в этом будь спокоен. Старушка предобрая, она всё бы отдала своей баловнице, да отдать-то не дадут.

— Это скверно, скверно, это подрезает все мои планы. Грустно, — твердил Прохоров, поникнув своей цицероновской головою. — Хоть бы двадцать пять тысяч, ну, хоть бы пятнадцать, чёрт с ними! Всё бы ещё ка-нибудь. Как же это она говорила мне о каком-то именье?

— Ни медного алтына! — ободрял его, улыбаясь, Суровцов. — Lasciate ogni speranza!

После звона рюмок и дружного чавкания челюстей, после пробы разных бальзамов и настоек, телесно-розовых, честерских, червивых и ползущих лимбургских сыров, копчёного сига, маринованных миног дружнее и горячее пошла сама учёная беседа, по предсказанию опытного хозяина. Хоть компания давно перешла из столовой в кабинет, но вместе с нею переселились в кабинет и некоторые заветные бутылочки и кувшинчики, а около каждого дебатёра незаметно очутилась рюмка то с зелёным, то с тёмно-коричневым, то с светло-янтарным, то с бесцветно-прозрачным напитком разных пряных запахов; и дебатёры тоже незаметно прихлёбывали из них, как прежде прихлёбывали из стаканов невинный чай.